— Тебе и не надо понимать. Это не женское дело, — пошутил Сванидзе.
Мария Анисимовна подняла вверх свои сине-серые глаза и, сделав милую гримаску, отчего ее лицо стало особенно красивым, проговорила:
— Александр утверждает, что Иосиф проигрывает, когда его знаешь слишком близко, и поэтому держит людей на дистанции. А для меня, несмотря на многие годы знакомства, он всегда был и есть загадка.
— Большие люди — часто большие актеры, — сказал Александр Семенович. — Но не будем говорить об этом. С некоторых пор такие разговоры стали весьма опасны, даже если они ведутся в лесу.
— Ну, знаешь, к нам-то это никак не может относиться, — рассердилась его жена. — Иосиф буквально не может дня прожить без Александра, хоть тот часто говорит ему пренеприятные вещи. — Мария Анисимовна принялась обмахиваться веером. — Но кто же и скажет ему всю правду, если не старые верные друзья. Иосиф постоянно жалуется на то, что вокруг него нет преданных людей, да и вообще в каждом деле не хватает нужных честных работников. Он сам говорил мне об этом.
Разговор оборвался. Мы усердно собирали букеты ромашек и полевой гвоздики. Поздно вечером Сванидзе уехали в город, и никогда не довелось мне более встретиться с ними. Значительно позже я узнала, что оба они были арестованы в 1937 году и трагически погибли с ведома Сталина.
Ни Сванидзе, ни я в последнюю встречу не предвидели того, что нас подстерегало. Невиновность всегда совершенно беззащитна. Но тревога наша все же возрастала, так как таинственный вихрь репрессий, налетевший неведомо откуда, вырывал из наших рядов одного за другим. Мы, однако, упорно пытались убедить себя, что, видимо, они виновны, ибо карательные органы не ошибаются. Мы, заглушая сердечную боль, твердили:
— Ведь вот нас же не арестовывают? А почему? Оттого, что мы невиновны.
Иногда совесть принималась грызть наши души столь алчно, что заставляла вступиться за тех, кому мы доверяли многие годы. Мы робко и членораздельно пытались что-то выяснить и… отступали. И снова вера в правоту социалистической законности побеждала, и мы спешили отмалчиваться.
— Разберутся, обязательно выяснят истину и, раз он невиновен, отпустят, — говорила я весной 1936 года жене одного арестованного друга. Гипнотически внушая себе, что так и будет, я не замечала, как вокруг моего дома, моих близких неведомо почему ширится, углубляется пустота. Некоторые, видимо, весьма предусмотрительные, а может, и осведомленные приятели перестали бывать у нас и как-то странно вели себя при случайной встрече. Но понимание всего этого пришло для меня значительно позже, только в долгие одинокие годы заключения. В 1936 году я гнала беспокойные мысли и жила тем счастьем, которое испытывает человек, занимающийся любимым делом, таким обширным, что для его полного осуществления одной жизни мало. И никто вокруг не выводил меня из блаженного неведения. Никто, кроме Дмитрия Захаровича Мануильского1 и Виктора Зиновьевича Карпова.
Но мы всегда бежим от мысли о беде, легко обманываем себя, не хотим заглянуть в будущее, если оно сулит нам лихо.
С Мануильским[1] я познакомилась в Барвихе. Общительный, остроумный, он легко сближался с людьми. Однажды в лесу я спела ему несколько оперных арий. Пение стало с детства такой же моей страстью, как и литература. Мать моя была хорошей музыкантшей, и от нее унаследовала я хороший слух и голос. С детства мне пророчили славу певицы. Я тщательно училась петь. Но когда Николай Семенович Голованов, проходивший со мной партию Ярославны из «Князя Игоря», предложил мне поступить в Большой театр, я растерялась, не знала, что предпринять.
Все мои мысли и воля принадлежали литературе; я напечатала уже несколько книг; благодаря им завязалось знакомство с Горьким. И я решила представить на его суд мою судьбу. Он прослушал и похвалил мое пение, но сказал решительно:
— Творчество писателя существеннее, нежели певца. На сцене артист в основном только передает чужой замысел. Ни в коем случае не уходите от литературы. Но помните, искусство не терпит половинчатости. Оно забирает человека целиком. Более того, советую, чтобы никто из писательской братии не знал, что вы поете, иначе начнут говорить: «Она в литературе — певец, а в пении — писатель».
Вопрос о выборе профессии был для меня давно решен, и тем более я удивилась, когда Дмитрий Захарович с явным волнением сказал:
— Сейчас уже, не откладывая, идите на сцену. У вас такой голос, что будете замечены, кем нужно. Услышит и сам Сталин, а тогда вы будете спасены. Писатель — тот же политик, артистка — дело другое. Ну и профессия у вас отчаянная, — и уже с шутливой интонацией закончил: — «Братья писатели, в вашей судьбе что-то есть роковое». Действуйте! Я все вам сказал. Пойте, ну а в старости сможете снова взяться за перо.
1
Мануильский Дмитрий Захарович (1883–1959). Член большевистской партии е 1903 года. Окончил юридический факультет Сорбоннского университета (Франция). Участник трех российских революций и гражданской войны. В 1921–1922 годах — первый секретарь ЦК Компартии Украины, затем на ответственной работе в Исполкоме Коминтерна. В 1942–1953 годах — ответственный работник ЦК партии, нарком иностранных дел УССР, заместитель Председателя Совета Министров УССР. В 1923–1939 годах избирается членом ЦК партии. Депутат Верховного Совета СССР. С 1953 года — персональный пенсионер.