– Значит, вы уходите ненадолго, – сделала вывод консьержка и, поправив очки на переносице, взглянула на меня.
– Возможно, – ответила Мария и взяла меня под руку, чтобы уйти.
– Дождь пойдет снова, – крикнула вслед консьержка.
– Да, – согласилась Мария.
– Будет сильный дождь, – еще громче закричала консьержка, поднимая новый горшок и проверяя пальцем почву.
Летний дождь более чистый, чем зимний: зимний тяжело падает на гранит, а летний тихо шелестит листьями. Эта гроза налетела второпях, как неопытный любовник, и так же неожиданно прошла. Листья задумчиво опустились, и воздух сиял зелеными отражениями.
Летний дождь легко забывается, как первая любовь, ложь во благо или лесть, в нем нет ничего плохого.
Бирд и Жан-Поль уже сидели в кафе. Жан-Поль был безупречен, как подделка в витрине магазина, но Бирд выглядел взволнованным и взъерошенным. Прическа его скособочилась, почти закрыв брови, как будто он побывал вблизи взорвавшегося кипятильника.
Они выбрали места сбоку. Бирд размахивал пальцем и что-то взволнованно говорил. Жан-Поль помахал нам и прикрыл ухо ладонью. Мария засмеялась. Бирд не мог понять, не шутит ли над ним Жан-Поль, но, решив, что не шутит, продолжил говорить.
– Их беспокоит простота, – горячился Бирд. – «Обыкновенный прямоугольник!» – возмущался один из них. Как будто был критерий искусства! Успех тоже их беспокоит. Даже несмотря на то, что мои картины почти не приносят мне денег, это не мешает критикам считать их плохими и рассматривать как вызов приличиям, как будто я преднамеренно решил делать плохие работы, чтобы заслужить наказание. Вы понимаете, в них нет ни доброты, ни сочувствия, вот почему их и называют критиками. Первоначально слово «критик» означало «придирчивый дурак». Если бы в критиках было сочувствие, они бы как-нибудь его проявили.
– Как? – спросила Мария.
– Посредством живописи. В том-то и смысл живописи – в выражении любви. Искусство есть любовь, строгая критика есть ненависть. Конечно, это очевидно. Вы понимаете, критик – просто человек, который восхищается художниками, он сам хочет быть художником, но ему нет дела до картин. С другой стороны, художник восхищается картинами, но не любит художников. – Покончив с этой проблемой, Бирд махнул официанту. – Четыре больших кофе со сливками и что-нибудь к кофе, – заказал он.
– Я хочу черный кофе, – попросила Мария.
– Я тоже предпочитаю черный, – поддержал Жан-Поль.
Бирд взглянул на меня и шумно подвигал губами.
– Вы тоже хотите черный?
– Мне лучше со сливками, – сказал я.
Он одобрительно кивнул лояльности соотечественника.
– Два со сливками – больших со сливками – и два маленьких черных, – заказал он.
Официант привел в порядок салфетки от пивных кружек, подобрал несколько древних чеков и разорвал их пополам. Когда он ушел, Бирд наклонился ко мне.
– Я рад, – сказал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что двое других, занятых разговором друг с другом, нас не слышат. – Я рад, что вы пьете кофе со сливками. Пить слишком крепкий кофе вредно для нервов. – Он еще понизил голос. – Вот почему они все так любят спорить, – закончил он совсем шепотом.
Когда принесли кофе, Бирд расставил чашки на столе, разложил сахар, потом взял счет.
– Разрешите мне заплатить, – обратился к нему Жан-Поль. – Это ведь было мое приглашение.
– Нет, ни за что, – не согласился Бирд. – Предоставьте дело мне, Жан-Поль. Я знаю, как это делается, это моя часть корабля.
Я и Мария взглянули друг на друга без всякого выражения. Жан-Поль внимательно следил за нами, пытаясь понять, в каких мы отношениях.
Бирд наслаждался снобизмом некоторых французских фраз. Когда бы он ни переходил с французского на английский, я всегда знал, что он делает это только потому, что намеревается вставить в свою речь длинную французскую фразу и с важным видом кивнуть, многозначительно склонив голову, как будто мы с ним были единственными в мире людьми, понимающими французский язык.
– Относительно ваших расспросов об этом доме, – сказал Бирд. Он поднял указательный палец. – У Жана-Поля есть замечательные новости.
– Что такое? – спросил я.
– Мой дорогой, кажется, есть что-то загадочное, связанное с вашим другом Дэттом и тем домом.
– Он мне не друг.
– Конечно, конечно, – раздраженно сказал Бирд. – Это проклятое место – бордель и, более того…
– Это не бордель, – поправил Жан-Поль таким тоном, как будто уже объяснял раньше. – Это maison de passe,[28] то есть дом, в который приходят люди, когда у них уже есть с собой девушка.
– Оргии, – сказал Бирд. – Они там устраивают оргии. Жан-Поль рассказывал о происходящих там жутких безобразиях, о наркотике, который называется ЛСД, о порнографических фильмах, сексуальных демонстрациях…
Жан-Поль продолжил рассказ:
– Там есть приспособления для всякого рода извращений, есть потайные комнаты и даже подобие камеры пыток, где они устраивают спектакли…
– Для мазохистов, – перебил его Бирд. – Понимаете, для тех, кто ненормальный.
– Конечно, он понимает, – сказал Жан-Поль. – Все, кто живет в Париже, знают, как широко распространены такие сборища и демонстрации.
– Я не знаю, – оскорбился Бирд.
Жан-Поль ничего не ответил. Мария предложила всем свои сигареты и сказала Жану-Полю:
– Какой по счету вчера пришла лошадь Пьера?
– Речь идет об их друге, у которого есть лошади, – пояснил мне Бирд.
– Понятно, – сказал я.
– Безнадежно отстала, – поморщился Жан-Поль.
– Тогда я потеряла сотню новеньких, – сказала Мария.
– Глупость. – Бирд кивнул мне, поджав губы.
– Это моя вина, – сказал Жан-Поль.
– Да уж, не спорю, – согласилась Мария, – я бы не стала ставить на нее, если бы ты не сказал, что она наверняка победит.
Бирд бросил заговорщический взгляд через плечо.
– Вы, – ткнул он в меня пальцем, как будто неожиданно столкнулся со мной на тропе в джунглях, – работаете на немецкий журнал «Штерн».
– Я работаю на несколько немецких журналов, – признал я. – Но не так громко, я не все включаю в налоговую декларацию.
– Можете положиться на меня, – громким шепотом пообещал Бирд. – Ни гу-гу.
– Ни гу-гу, – повторил я, наслаждаясь архаичным словарем Бирда.
– Понимаете, – продолжал Бирд, – когда Жан-Поль рассказал мне всю эту обворожительную чушь насчет дома на авеню Фош, я намекнул, что вы, вероятно, смогли бы одолжить ему немного наличных, если бы он сообщил вам об этом доме побольше.
– Мог бы, – согласился я.
– Ручаюсь, – сказал Бирд, – что ваше жалованье в бюро путешествий да плюс еще заработки за статьи для журналов… вы должны грести деньги лопатой, просто купаться в золоте, верно?
– Я зарабатываю неплохо, – подтвердил я.
– Да. Уверен, так оно и есть. Не знаю, где вы все это копите, если не указываете в декларации о доходах. Что вы с ними делаете, прячете их под кроватью?
– Сказать по правде, я зашил деньги в сиденье кресла.
Бирд засмеялся.
– Старый Тэстеви будет искать, разорвет всю мебель.
– Это была его идея, – пошутил я.
Бирд снова засмеялся, поскольку у Тэстеви была репутация скряги.
– Пойдите на авеню Фош с камерой, – размышлял Бирд. – Получится замечательный рассказ. Более того, вы бы оказали услугу обществу: ведь Париж совершенно прогнил, пора его встряхнуть.
– Это мысль, – согласился я.
– Тысячи фунтов стерлингов за такую работу было бы не слишком много? – спросил он.
– Много, слишком много, – сказал я.
Бирд кивнул.
– Я так и думал, что это слишком много. Сотня больше подходит, да?
– Если представить хороший рассказ с картинками, то можно получить за него пятьсот фунтов. Я бы заплатил пятьдесят за представление и экскурсию с объяснениями, но, когда я был там в последний раз, мне дали понять, что я у них персона нон грата.