Как рассказывали, la voix некогда владел на бульваре Мишель собственным рестораном, который был местом встреч для членов Национального фронта,[4] и едва не получил сертификат, подписанный генералом Эйзенхауэром, но когда его политическое прошлое стало известно американцам, то ресторан быстренько закрыли, а его самого в течение года искала военная полиция.
La voix не любил, когда ему в качестве основного блюда заказывали steck bien cuit, charcuterie[5] или когда просили полпорции чего-нибудь. Постоянные посетители получали большие порции. Кроме того, постоянные посетители получали полотняные салфетки, но предполагалось, что ими следует пользоваться в течение недели.
Время обеда закончилось. Из глубины кафе раздавались голоса: визгливый – хозяйки и тихий – мсье Дэтта, говорившего:
– Должно быть, вы ошибаетесь. Если вы заплатите десять тысяч сто франков на авеню Генри Мартина, то никогда не получите их обратно.
– Все-таки я использую свой шанс, – загорячилась хозяйка. – Выпейте еще коньяку.
Мсье Дэтт заговорил снова. У него был низкий вкрадчивый голос, он тщательно взвешивал каждое слово.
– Успокойтесь, мой друг. Не ищите неожиданной прибыли, которая повредит вашей репутации у соседей. Довольствуйтесь меньшими суммами, но неизменно двигайтесь навстречу успеху.
Я перестал подслушивать и прошел мимо бара за свой столик, стоящий на открытом воздухе. Легкая дымка, предваряющая в Париже каждый жаркий день, рассеялась. Теперь стоял невыносимый зной. На небе, приобретшем цвет хорошо выстиранной bleu de travail,[6] застыли едва заметные штрихи перистых облаков. От жары весь город, казалось, прокалился, и красиво расположенные зеленщиком на деревянных лотках груды фруктов и овощей добавляли свой аромат к запахам летнего дня. Официант со сморщенными руками тайком потягивал холодное пиво, старик под навесом грел свои старые кости, собаки весело махали хвостами, а юные девушки, оставив на лицах только самые легкие следы макияжа, переоделись в свободные хлопчатобумажные платья и скрепляли волосы эластичными лентами.
Молодой человек аккуратно прислонил свой мотоцикл к стене общественных бань, расположенных напротив, через дорогу, достал из багажника аэрозольный баллончик с красной краской и, встряхнув его, под тихий свист выходящего воздуха написал на стене: «Lisez l'Humanite nouvelle».[7] Потом, оглянувшись через плечо, добавил серп и молот, после чего вернулся к мотоциклу и сел верхом, любуясь своей работой. Густая красная капля побежала вниз от заглавной буквы Я. Молодой человек подскочил к стене и, вытерев лишнюю краску тряпкой, огляделся, но так как никто на него не закричал, то, прежде чем завернуть баллончик в тряпку и убрать, он добавил акцент над е. Затем нажал на стартер, и мотоцикл, изрыгнув облачко легкого голубого дыма, с неожиданным ревом двухцилиндрового мотора двинулся в сторону бульвара.
Я сел и махнул старому Жану, заказывая свой обычный «Сузе».
Стол блестел, освещаемый светильниками в стиле поп-арт, которые позвякивали и жужжали, когда металлические сферы идеально правильной формы касались друг друга, вращаясь. Зеркала, отражающие интерьер, зрительно расширяли пространство кафе, а отраженный солнечный свет, проникая с улицы в глубину, оживлял темное помещение.
Я открыл портфель с документами, курил, читал, пил и наблюдал за жизнью квартала. К моменту наступления часа пик, когда движение транспорта усилилось, я прочел девяносто три страницы и почти понял написанное. Поднявшись к себе, я спрятал документы в комнате. Пора было навестить Бирда.
Я жил в семнадцатом округе. Волна модернизации, которая пронеслась по авеню Нуийи и изрядно расширила Париж к западу, не затронула грязный квартал Терн. Я дошел пешком до авеню Великой армии. Был чудесный парижский вечер, в воздухе чувствовался легкий запах чеснока и сигарет «Галуаз». Площадь Звезды оседлала арка, и транспорт отчаянно пытался сквозь нее пробиться. Тысячи красных огней мигали, как кровавые звезды, в дымке выхлопных газов. В движении машин и людей было что-то истеричное, нечто такое, что французы называют elan.[8] Я припомнил разговор с человеком из британского посольства. Сегодня он выглядел расстроенным, удовлетворенно подумал я. Я был не прочь его расстроить. Точнее, я был бы не прочь расстроить их всех. Нет оснований считать, что они не настоящие. Я фыркнул достаточно громко, чтобы привлечь внимание. Каким дураком меня должен считать Лондон. И вся эта чепуха насчет Бирда. Откуда они знают, что я сегодня вечером с ним ужинаю? Бирд – и книги по искусству от Скиры… что за чушь? Я едва знал Бирда, несмотря на то что он был англичанином и приходил обедать в «Маленький легионер». В прошлый понедельник я с ним ужинал, но никому не говорил, что собираюсь ужинать с ним и сегодня вечером. Я профессионал. Я бы и матери не сказал, где я храню запал.
Глава 3
Когда я, миновав уличный рынок, подошел к дому Бирда, свет уже начал меркнуть. Дом был серым, с облупившейся краской, но такими же были и другие здания на этой улице. На самом деле такими были и почти все дома в Париже. Я толкнул задвижку. Внутри темного вестибюля двадцатипятиваттная лампочка тускло освещала несколько дюжин крошечных клеток – почтовых ящиков со щелями для корреспонденции. На некоторых клетках красовались грязные визитные карточки, на других имена были нацарапаны шариковой ручкой. В холле, густо опутанные хитросплетением проводов, стояли двадцать с лишним деревянных ящиков, при необходимости найти в них неисправность было бы нелегким делом. Дальний конец холла заканчивался дверью черного хода, которая вела во двор, вымощенный серым булыжником, блестевшим от капавшей откуда-то сверху воды. Это был уединенный дворик того типа, который у меня всегда ассоциировался с британской тюремной системой. Во дворе стояла консьержка, как будто собираясь мне жаловаться на окружающее запустение.
Если здесь начнется мятеж, то он начнется со двора. Наверх вела узкая скрипучая лестница – там и находилась студия Бирда. В студии царил хаос: не тот хаос, который получается в результате взрыва, но тот, для достижения которого требуются годы. Прячьте, теряйте и подпирайте чем-нибудь вещи, потом дайте года два для того, чтобы все покрылось толстым слоем пыли, – и вы получите студию Бирда.
Единственным действительно чистым объектом в ней было гигантское окно, через которое, согревая теплым светом все помещение, лился закат. Повсюду валялись книги, миски с застывшей штукатуркой, ведра с грязной водой и мольберты с большими неоконченными полотнами. На грязном диване лежали два экземпляра английских воскресных газет, девственно чистых и нечитанных. Огромный лакированный стол, который Бирд использовал в качестве палитры, был испачкан сгустками краски, а к одной из стен крепилась конструкция из картона в пятнадцать футов высотой, на которой Бирд занимался настенной живописью. Я вошел без стука, поскольку дверь была открыта.
– Ты мертва! – вскричал Бирд, стоя на лестнице и трудясь над фигурой, расположенной почти в самом верху пятнадцатифутовой картины.
4
Политически разнородная, подпольная антинацистская организация с преобладанием коммунистов. –