СТАРИК 95 лет — Стивен Винси
СТАРУХА 94 года — Эва Фарадей
ОРАТОР 45–50 лет — Генри Дарси
И МНОЖЕСТВО ДРУГИХ ПЕРСОНАЖЕЙ
Режиссер: ГЕНРИ ДАРСИ
Свет в зале погас. Все погрузилось во мрак, который разрывало лишь мерцание красных лампочек над входными дверями.
В тот же миг за спинами зрителей зажглись два больших прожектора и бросили на занавес два ярких пятна. Занавес незаметно для публики поднялся, и свет прожекторов выловил в пустоте сцены фигурки двух стариков, сидевших на стульях. Одеты оба были диковинно. На Старике свободная серая блуза, сшитая, казалось, из мешка. К плечам ее прицеплены эполеты. На темно-синих брюках красные лампасы. И Старик, и Старуха были в изношенных теплых шлепанцах. Бесформенное, мешковатое платье Старухи покроем и цветом напоминало блузу Старика.
Засмотревшись на костюмы и декорации, Алекс пропустил первые реплики, но вскоре текст приковал к себе. Старик встал со стула и подошел к одному из окон, расположенных слева и справа.
— …Лодки на воде, как пятна на солнце…[1] — мечтательно произнес он.
— Какие там лодки, когда солнца нет. Темно, душенька.
— Зато тени остались…
Реплика сменяла реплику быстро, цепляясь одна за другую, и Алекс сразу, с первых же услышанных им слов понял, что стал свидетелем незаурядного события в искусстве. Текст откровенно и страшно обнажал трагедию современного человека, напоминая о его неосуществленных надеждах, беспредельном одиночестве, куцых мечтах и плоской реальности бытия, у которого одно предназначение — могила. Режиссерская концепция была современней некуда. Актеры, игравшие стариков, носили на лицах маски, наподобие греческих, которые выражали расхожие представления о старости. Голос и жесты не подчинялись законам старости, но говорили о вечной, трагической молодости и наивности человека перед лицом рока. Так что актерам не надо было играть стариков, они были заняты на сцене делом, куда более важным: показывали синтез старости, играли всех стариков, которые существовали и существуют, что ставило эту поразительную пьесу чуть ли не вровень с греческой трагедией.
Алекс бросил взгляд на Паркера. Инспектор весь подался вперед, полуприкрыл глаза и время от времени едва заметно одобрительно покачивал головой. Кэролайн так и замерла в кресле, но глаза ее сверкали, словно две синие звезды.
Теперь по пьесе наступил момент, когда Старик, пригласив всех, кого он знал когда-то и кто хоть что-нибудь значит в сегодняшней его жизни, ждет их появления. Разумеется, не пришел никто, но видения стариков продолжаются. Воображаемые гости начинают съезжаться, а старики через две двери принимаются таскать на сцену стулья для этих теней прошлого. Стивен Винси был неподражаем, он кланялся пустоте, протягивал руку, так естественно брал под локоть невидимок, что весь этот пустой театр призраков, казалось, заполняется реальными существами. Сейчас он как раз вводил нового воображаемого гостя: Мадам прелестницу. Бархатный, глубокий голос актера вдруг преобразился в голубиное воркованье:
— …Я так взволнован. И очарован! Вы нисколько не изменились. Я вас любил, я вас люблю…
И, чуть не плача, Винси продолжал:
— …Но где же прошлогодний снег?
Завороженный голосом актера, захваченный трагикомической ситуацией, Алекс вдруг услышал тихое, короткое всхлипывание. Он на миг оторвал взгляд от сцены. Кто это плачет? В Англии редко встретишь человека, у которого в театре во время спектакля по щекам текут слезы. Это не Италия, а спокойный, уравновешенный Лондон.
К своему удивлению, Алекс обнаружил, что плачет госпожа Анжелика Додд. Она, собственно, по-настоящему и не плакала, только утирала платочком увлажнившиеся от слез глаза.
«Странное дело… — подумал Джо, страстью которого было с первого взгляда оценивать человека. — Могу поклясться, что эта женщина умеет скрывать свои чувства, не говоря уж о волнениях, вызванных словами на сцене».
Но госпожа Додд уже выпрямилась, и Алекс заметил, что, повернув голову к дочери, она одарила ее слабой, извиняющейся улыбкой.
Первая часть спектакля вскоре завершилась, и в зале зажегся свет.
II
Вин-си! Вин-си! Вин-си!
Звонок, призывающий в зал, прозвенел еще раз — долго и пронзительно. Кэролайн допила кофе, который Алекс принес ей из буфета. Курительная гудела возбужденными голосами. Люди спорили ожесточенно, страсти кипели.
Молодые люди встали. Паркер покачал головой.
— Смотрю я на все это, — в его голосе послышалось удивление, которое, казалось, он только сейчас испытал, — и совершенно не понимаю, зачем люди идут на преступления. Простите мне мою профессиональную ущербность, но преступление как-никак очень серьезное событие в жизни убийцы, чаще всего решающее. Зачем убивать? Зачем уничтожать другого человека, если и он, и я, все мы так безнадежно, так ужасно обречены на смерть? Разве не порядочнее было бы спокойно отбыть жизнь, стараясь, чтобы она была сносной и для нас, и для других, обреченных точно так же, как и мы? Ведь после этой пьесы мир представляется чуть ли не тюремной камерой, из которой есть только один выход: на эшафот. А в камере должна царить солидарность.
1
Э. Ионеско. «Стулья». Перевод М. Кожевниковой, см. сб. «Лысая певица». «Библиотека «Иностранной литературы», 1990 г.