— О'кэй, посмотрим на все реально. Вчера вы выступали в довольно низкопробной, фальшивой клоунаде, которую каждый из нас и раньше видел десятки раз. Вспоминаете? Что вы думали об участниках, когда смотрели предыдущие шоу? Самовлюбленные, пустые придурки! А чем отличаетесь вы? Или полагаете, что о вас судили иначе? Дудки! Если угодно, готова показать записи. Зрители предпочли Воггла всей вашей компании. Хороши звезды! Не звезды — отбросы, мелкая шушера. Такова правда. Я говорю все как есть — ради вашего же блага.
— Но послушайте... — попытался протестовать Дэвид.
— Заткнись! — оборвала его Тюремщица. — Это мой долбаный автобус, и в нем говорю я!
Дэвид покорно замолчал.
— Однако теперь все может перемениться. Если у вас хватит пороха, вы станете героями самого захватывающего телевизионного эксперимента всех времен. Реального детективного расследования. Ночное, загадочное убийство и настоящая живая жертва, вот это да! — Джеральдина поняла, что ляпнула не то, и тут же поправилась: — Настоящая мертвая жертва, если угодно. Главное — такого грандиозного шоу никогда не было. И вы — его звезды. Келли дает вам шанс стать тем, о чем мечтала она, — настоящими знаменитостями. Вы меня слышите? Для этого необходимо всего лишь продолжить шоу.
Тюремщица вгляделась в ставшие мечтательными лица «арестантов» и поняла, что аргументы подействовали. Она одержала победу.
Все вместе быстро состряпали пресс-релиз и, подъезжая к прежнему обиталищу, прочитали его вслух:
«Мы, семеро оставшихся участников «Под домашним арестом III», решили продолжать наш социологический эксперимент и считаем, что это наш долг перед Келли и ее мечтой. Мы знали Келли и уверены, что ей нравилось это шоу. Оно составляло часть ее существа. Прекратить программу и отказаться от всего, что сделала Келли, значило бы оскорбить память прекрасной, сильной женщины и человека, которого мы очень, очень любили. Наш дом продолжает жить, потому что так бы распорядилась Келли. Мы делаем это ради нее. Вперед!»
— Обалденно красиво, — похвалила Мун. Сэлли расплакалась. А за ней все остальные. Кроме Дервлы. Дервла думала о чем-то своем.
— Еще один вопрос, — начала она.
— Что такое? — вскинулась Джеральдина. Она вырвала согласие ребят и больше не желала никаких возражений.
— Предположим, убийца нанесет новый удар?
Тюремщица задумалась, но ненадолго.
— Исключено. Во-первых, вы будете начеку. Мы больше не станем устраивать ничего в духе парилки. Разумеется, отныне никаких анонимных действий и групповых занятий в замкнутом пространстве. Никаких сборищ — все в открытую и на виду. Я понимаю ваши тревоги. Конечно, вам было бы неприятно. Я хочу сказать, если бы вдруг такое снова случилось. Вот уж тогда у оставшихся было бы до хрена славы.
День двадцать восьмой
8.00 вечера
Они находились в доме не менее получаса, но не было сказано ни единого слова. Одни сидели на диванах, другие лежали на кроватях. И никто не решался зайти в туалет.
— Говорит Хлоя, — раздался голос из скрытых динамиков. — Чтобы сохранить принцип игры, мы решили рассматривать отсутствие Келли как выселение, а значит, на этой неделе никакого нового выселения не будет. У вас позади долгий и трудный день, поэтому в виде исключения предлагаем заказанный на воле ужин, который вы найдете в буфете в кладовой.
Джаз отправился в кладовую и вернулся с пакетами.
— Китайская кухня, — проговорил он.
Никто не ответил, и они съели ужин в полном молчании.
— Выходит, что Келли убил один из нас, — наконец проронил Дэвид.
— Получается, что так, — отозвалась Мун.
Все снова замолчали.
Минута проходила за минутой, и в аппаратной тоже стояла гнетущая тишина.
Тем же вечером, немного позднее, в бункер проскользнул инспектор Колридж и сел рядом с Джеральдиной. Он хотел воочию понаблюдать, как лепилась передача. Тюремщица не сразу его заметила и, когда Колридж заговорил, буквально подпрыгнула на стуле.
— Была бы моя воля, я бы все это прекратил.
— Я вас не понимаю, — отозвалась она. — Прикиньте, сколько полицейских получают возможность следить за подозреваемыми? Обычно, если не удается предъявить обвинение, добыча исчезает — и концы в воду. Если наша компания скрывает какие-то тайны, лучше держать молодцов всех вместе.
— Я запретил бы передачу по моральным соображениям. Вся страна смотрит «Любопытного Тома», потому что зрители знают: один из игроков — убийца.
— Не только, инспектор. Завораживает другое: всегда есть шанс, что вчерашнее повторится опять.
— Я тоже об этом подумал.
— Скажу вам больше, подозреваемые тоже это знают. Как вам это нравится?
— Никак. Убийство не сюжет для развлекательного шоу.
— Вы так считаете? — Джеральдина подняла бровь. — Тогда признайтесь откровенно: если бы не долг, вы стали бы смотреть «Любопытного Тома» просто так? Только честно.
— Нет, не стал бы.
— В таком случае вы еще большая зануда, чем я предполагала.
В аппаратной снова повисла тишина, а «арестанты» на экране принялись убирать остатки ужина.
— Как вы думаете, зачем им это надо?
— Ради славы. Зачем же еще?
— Ах да, слава, — буркнул в ответ Колридж.
«Слава, — думал он, — Святой Грааль безбожного века. Подменившее Бога жестокое, требовательное божество. Всегда слава, слава и больше ничего». Колридж вдруг остро осознал, что в мире царит только она одна. Газеты посвящали славе девяносто процентов публикаций, журналы — все сто. Славе, а не вере.
— Слава, — пробормотал он. — Надеюсь, они ею вволю насладятся.
— Нет, — отрезала Джеральдина.
День двадцать девятый
6.00 вечера
Колридж сидел в большем из двух помещений сельского молодежного центра и вместе с другими претендентами ждал своей очереди на прослушивание.
Он ужасно, ужасно устал, потому что, занявшись расследованием «самого жуткого в эфире» убийства, две ночи подряд почти не спал.
И вот теперь окунулся в мир литературы. Но слова любимого отрывка «Бесчисленные завтра, завтра, завтра...»[52] словно бы выветрились из головы.
Колридж постарался сосредоточиться, но окружающие то и дело спрашивали о «Любопытном Томе». Это было понятно: новость произвела сенсацию, а здесь знали, что он — большой полицейский чин. Колридж, естественно, не собирался признаваться, что имел отношение к расследованию, и привычно отнекивался, мол, коллеги во всем разберутся. А сам изо всех сил старался настроить мозг на роль «фигляра, который час кривляется на сцене».
К огромному облегчению инспектора, в теленовостях ни разу не мелькнула его физиономия. И он серьезно рассчитывал, что утренние газеты тоже выйдут без его фотографий. Дело в том, что Колридж нисколько не напоминал внешностью «важного копа». Журналюги мигом ухватились за Патрицию, которая оказалась именно тем, что нужно: они обожали миловидных девушек-полицейских.
Настала очередь прослушивания Колриджа. Его пригласили в маленькую комнатку, где он предстал перед пытливыми взорами Глина и Вэл. Инспектор выложился как мог и даже умудрился выжать подобие слезы, когда призвал истлевать огарок свечи. Ничто так не напоминало, что жизнь — ускользающая тень, как смерть девушки двадцати одного года от роду. Закончив, Колридж почувствовал, что справился недурно. Глин, по-видимому, тоже так считал.
— Мило. Очень мило и трогательно, — похвалил он. — Вы определенно достигли величайшей глубины.
У Колриджа шевельнулась надежда, но всего лишь на короткое мгновение.
— Я всегда считал, — продолжал Глин, — что в заключительном акте ключевая роль — Макдуф. Маленькая, но требующая большого мастерства. Вы бы не хотели ее сыграть?