Он повернулся к Лавинии со строгим вопрошающим взглядом, взглядом учителя. Брови под жидкими прямыми волосами были нахмурены; казалось, его крупные острые черты клином сходят с лица и вонзаются в ее душу. Глаза раздраженно-нетерпеливые в них ни туманца, ни тени неуверенности, никакого сочувствия к ней, да и к себе тоже, только беззастенчивое стремление получить ответ. Ну подожди, решила Лавиния, я тебе отвечу.
— Сан Франческо делла Винья, — предложила она, склонив голову на плечо, хотя этот жест терпеть не могла.
Он озадаченно уставился на нее, выпустил карту, и она соскользнула ему на колени.
— Ну, Лавиния, — воскликнул он. — Ты не думаешь.
В глазах ее появились слезы обиды.
— Наверное, я не хочу учиться, — призналась она.
— Конечно, не хочешь, — с облегчением подхватил он — оказывается, она упрямствует по простой причине! — Никто не хочет. Но что же делать? Надо. Мы, американцы, за этим сюда и приехали. Попробуй еще раз.
— Может, на улице у меня получится лучше, — решила потянуть время Лавиния.
С террасы открывался вид на канал, а где канал, там и Эмилио. Он налегал на шест, судя по всему, затрачивая немало энергии, потому что нос гондолы здорово заносило. Но если он и напрягался, это не бросалось в глаза. Движения были совершенны, экономны. Никаких бесполезных жестов, пустопорожних усилий; в одном этом маневре был заключен тысячелетний опыт жизни на воде. Гондольер увидел Лавинию, снял черную шляпу и улыбнулся, грациозно перебираясь на корму своего челна. Там он сел. Обычно он улыбался, когда улыбались ему. Он вез вас туда, куда ему было велено. Он ничего вам не навязывал. Ничего от вас не требовал. У него не было вопросов, не было ответов. В любую минуту он был готов доставить вам удовольствие, исполнить ваше желание. Об этом говорило его лицо, жесты, сам облик, в котором смешались все чары детства, молодости и зрелости, смешались, но не растворились, сохранили свои черты.
— Смотри, какой видный парень, — заметил ее спутник.
— Да, многие говорят, что он видный, — согласилась Лавиния.
— Я бы даже сказал, очень видный, — повторил Стивен, словно все в этом мире становилось прекрасным или безобразным только с его одобрения.
— Нет, — сказала миссис Эванс, открыв рот, кажется, впервые за вечер. — Мы в Венеции долго не пробудем. — Она поднялась и выпрямила спину.
Они сидели на пьяцца. Ужин всех уморил, и хотя после него они как-то оживились — заиграл оркестр, то и дело в бокалы подливались напитки, — вечер явно не удался.
— Пора на боковую? — пробормотал мистер Эванс, проводя руками по жилету. Жилет как-то странно топорщился, и мистер Эванс встряхнул цепочку с часами, к которым пристал пепел, словно проверяя, в какую сторону увлечет пепел сила тяжести.
— Если Амелия пожелает, — чопорно ответила его жена.
— Пожелаю, — сказала Амелия.
Они разошлись, Стивен проводил Лавинию и ее мать до гостиницы.
— Не шутите с простудой, миссис Джонстон, — сказал он, когда они остановились возле двери. — Позвольте похитить у вас Лавинию на полчаса? Я хочу показать ей мост Риальто при лунном свете.
— Но маме надо помочь перед сном, — запротестовала Лавиния.
— Неужто я такая беспомощная? — возмутилась миссис Джонстон. — И едва стою на ногах? Когда ты так печешься обо мне, Лавиния, я чувствую себя старухой. Заберите ее, Сти, обязательно заберите.
И он забрал Лавинию.
На набережной за Риальто они стали свидетелями émeute.[36] Кто-то громко кричал, началась потасовка, посыпались удары кулаками, заалела кровь. Потрясенная этим зрелищем, — мужчины, жаждущие исколошматить друг друга, — Лавиния попыталась увести Стивена, но он задержал ее, заинтересовавшись технической стороной драки.
— Настоящий итальянец, — сказал он, имитируя дерущихся, — всегда бьет ножом снизу, вот так.
Лавинию охватила паника. Она почувствовала себя совсем беззащитной. Зловещий лунный свет открывал взору лишь тени и полумрак; полумрак под громадиной Риальто, полумрак в густой листве, что саваном окутывала дом Петрарки, полумрак среди гротескных фигур, которые спотыкались, поднимались и набрасывались друг на друга в полосе тусклого света, ковром стлавшегося над набережной.
Наконец Стивен уступил ее мольбам.
— Я рад, что посмотрел на это, — заключил он. Но Лавиния знала другое: в ее восприятие Венеции вошло нечто чуждое, нечто пугающе-ночное, чего не отогнать даже при полуденном солнце. Этим освещением, а вернее, затмением она была обязана Стивену и не могла ему этого простить.