— Не перетруждайтесь тут, — сказал он, подходя к двери. — Хотя не думаю, что вам нужны мои советы.
Его шаги отозвались в коридоре звучным эхом. Эрнандес смотрел ему вслед, когда он спускался по лестнице. Обернувшись, он увидел, что Карелла тоже наблюдает за удаляющимся Паркером. Глаза их встретились. Но ни один не произнес ни слова. Молча они вернулись к работе.
Азусена Гомес их тех женщин, которой повезло родиться красивой и оставаться красивой, несмотря на все неприятности, которые подбрасывала ей жизнь. Имя ее в переводе с испанского значило Белая Лилия, и оно очень подходило ей, поскольку кожа ее была белой и гладкой, а лицо и фигура обладали той изящной красотой, которая является привилегией цветов. Овал лица безупречен, карие глаза смотрят с особым, редким безмятежным выражением. У нее был прямой тонкий нос, а губы чуть изогнутыми, словно она вот-вот собиралась заплакать. Ей безо всяких диет удавалось держать свою фигуру в прекрасной форме, при виде которой частенько присвистывали ее соотечественники пуэрториканцы. Ей было сорок два года, и она знала, что такое быть женщиной, и пока еще знала, испытала и счастье, и горечь материнства. Она не была высокой, возможно, это был единственный ее недостаток, но казалась высокой, когда стояла у кровати сына и смотрела на него сверху вниз.
— Альфредо! — позвала она.
Тот не ответил. Он лежал, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лицом в подушку.
— Альфредо?
Мальчик не поднял головы, даже не шевельнулся.
— Мама, оставь меня. Пожалуйста, — пробормотал он.
— Ты должен выслушать меня. То, что я скажу, — важно.
— Нет никакой разницы, что ты скажешь, мама. Я уже знаю, что мне надо сделать.
— Пойти в церковь — это ты должен сделать?
— Да.
— И они причинят тебе зло.
Он резко сел. Ему исполнилось шестнадцать, и он — вылитая мать. У него были большие карие глаза, юношеский пушек на щеках, его губы — точно так же, как у матери, — казалось, вот-вот готовы капризно и грустно скривиться.
— Я хожу в церковь каждое воскресенье, — ответил он, — и сегодня тоже пойду. Они не смогут меня остановить.
— Остановить тебя они не смогут, но они причинят тебе вред. Они ведь так сказали?
— Да.
— Кто именно сказал это тебе?
— Парни.
— Какие парни?
— Мама, тебе не надо в это влезать, — жалобно попросил Альфредо. — Все это…
— Почему? Почему они так взъелись на тебя?
Альфредо не ответил. Просто молча смотрел на мать.
— Почему, Альфредо?
Слезы застали его врасплох. Он вдруг почувствовал, как они наполнили его глаза, и быстро отвернулся, чтобы мать не заметила, что он плачет. Он снова бросился на постель и зарылся лицом в подушку. Плечи его чуть вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Она легонько дотронулась до его руки.
— Поплачь, — тихо сказала она.
— Мама, я… мне стыдно…
— Поплакать бывает полезно. Даже твой отец иногда плакал. Слезы не грех для мужчины.
— Мама, мама, пожалуйста… ты не понимаешь…
— Я понимаю, что ты мой сын. — Логика миссис Гомес была предельно проста. — Я понимаю, что ты хороший, а те, кто хочет избить тебя, — плохие, а плохие не должны заправлять на улицах, Альфредо. Ты говоришь, что должен пойти на одиннадцатичасовую мессу, как ты делаешь это всегда. Ты говоришь, что пойдешь, несмотря на то что они против тебя замышляют. Вот этого я не понимаю.
Он снова сел, и слова, не слова — выкрики, — брызнули с его дрожащих губ:
— Я не могу провалиться!
— Ты не можешь… провалиться? — изумленно переспросила она.
— Я не могу испугаться, мама. Это будет значить полный провал. Ты не понимаешь! Ты просто не можешь этого понять! Пожалуйста, позволь мне сделать то, что я должен.
Мать стояла у кровати, не сводя с него глаз, не сводя глаз со своего сына, который словно не был ей знаком; и ребенок, которого она лелеяла, который сосал ее молоко, вдруг, каким-то непостижимым образом, стал кем-то другим. Его лицо, его речь, его глаза казались такими далекими, странными, чужими. Она глядела на него пристально, будто силясь взглядом заставить эти изменения исчезнуть и восстановить прежние узы с сыном, всегда казавшиеся ей нерушимыми.
Наконец она четко произнесла:
— Я ходила в полицию.
— Что?! — не веря своим ушам, воскликнул он.
— Да.
— Зачем? Ты что, думаешь, полиция станет заботиться обо мне? Об Альфредо Гомесе? Полиция плохая. Ты разве не знаешь здешних копов?
— Полицейские бывают хорошие и плохие. Я ходила к Фрэнки Эрнандесу.
— Он такая же сволочь, как любой другой детектив. Мама, зачем ты вообще все это делаешь? Почему ты не можешь не вмешиваться?
— Фрэнки тебе поможет. Он из баррио.[1]
— Да ведь он теперь коп. Детектив. Он…
— Он вырос на этих улицах. Он испанец, и он помогает своим людям. И тебе поможет.
— Не стоило тебе туда ходить, — покачал головой Альфредо.
— За всю свою жизнь я ни разу не была внутри полицейского участка, — сказала миссис Гомес. — Сегодня впервые. Мой сын в опасности, и я ходила просить помощи. — Она помолчала. — Он сказал, что придет. Я дала ему адрес. И он пообещал потолковать с тобой.
— Я все равно ничего не скажу ему, — мягко проговорил Альфредо.
— Ты расскажешь ему все, что необходимо рассказать.
— А сколько времени? — вдруг спросил он.
— Время у тебя еще есть.
— Мне надо переодеться к церкви.
— Нет, пока не поговоришь с Фрэнки Эрнандесом. Он придумает, что делать.
— Он придумает, что делать, — эхом отозвался Альфредо. — Конечно, он придумает, что делать, — повторил он, и насмешка в его голосе прозвучала одновременно с горечью и печалью.
— Да, да, он посоветует, что делать, — уверенно подтвердила миссис Гомес.
Глава 4
Моряка звали Джефф Талбот. Когда действие алкоголя начало постепенно ослабевать, парень, обозревая улицу из кафе, подумал, как это ему могло прийти в голову, что она милая и приятна, эта улица. Даже яркий, веселый солнечный свет отнюдь не украшал ее, а лишь высвечивал грязь и кучи мусора. Моряк прищурился от солнца и вдруг заявил:
— Я протрезвел, — осознав, что это действительно так.
— Хорошо, — кивнул Луис. — Ну и как теперь выглядит мир?
— Отвратительно. — Моряк резко развернулся на табурете лицом к прилавку.
— Все зависит от того, как ты на него смотришь, — заметил Зип. — Я вот счастлив.
— Отчего бы?
— Оттого что я живу. Когда я здесь, для меня поет каждый тротуар.
— И что же он поет? — поинтересовался Джефф.
В голове у него начинало неприятно и болезненно пульсировать. Мысленно он удивился, почему это он беседует с каким-то незнакомцем и вообще зачем это он так надрался прошлой ночью.
— Для него, — пояснил Луис, — они поют рок-н-ролл.
— Хотя старик и зануда, моряк, он знает все особенности… — Зип вдруг осекся, весь напрягся на своем высоком табурете и не моргая уставился на улицу.
— В чем дело? — полюбопытствовал Джефф.
— Закон, — тихо пояснил Зип.
В данном случае закон был представлен детективом Энди Паркером. Он вышагивал по улице с равнодушно-самодовольным видом, в углу его рта дымилась сигарета, и выглядел он так, словно был проходимцем, только что продравшим глаза и ищущим легкой поживы. Его яркая гавайская рубашка была изрядно измята и украшена засохшими пятнами кофе. Периодически он почесывал грудь, стреляя глазами по сторонам.
— Лично меня волнует только один закон — береговой патруль, — отмахнулся Джефф, ставя на прилавок свою пустую чашку. — Можно еще кофе? — Он попытался улыбнуться, но тут же скривился от боли. — Ох, когда улыбаюсь, голова болит сильнее.
Подходя к кафе, Энди Паркер махнул рукой Луису и по-испански спросил:
— Как дела, приятель?
— Привет, Энди, — улыбнулся в ответ Луис. — Хочешь кофе?
1