Стихи, которые я начал писать после встречи с Ирис, должны были передать ее подлинные, единственные черты – то, как собирается в складки лоб, когда она заводит брови в ожидании, пока я усвою соль ее шутки, или как возникает иной рисунок мягких морщин, когда, нахмурясь над Таухницем, она выискивает место, которым хочет поделиться со мной. Но инструмент мой был еще слишком туп и неразвит, он не годился для выраженья божественных частностей, и ее глаза, ее волосы становились безнадежно общи в моих в прочем неплохо сработанных строфах.
Ни один из тех описательных и, будем честными, пустеньких опусов не стоил (особенно в переводе на голый английский – не оставлявший в них ни склада ни ляда) того, чтобы их показывать Ирис, к тому же диковинная застенчивость, какой я отроду не знавал, приволакиваясь за девицей на бойкой заре моей сладострастной юности, мешала мне представить Ирис этот свод ее прелестей. Но вот ночью 20-го июля я сочинил более косвенные, более метафизические стихи, которые решился показать ей за завтраком в дословном переводе, взявшем у меня времени больше, чем сам оригинал. Название стихотворения, под которым оно появилось в парижской эмигрантской газете (8 октября 1922 г., после нескольких напоминаний с моей стороны и одной просьбы “прошу вас вернуть...”), было да и осталось – во всех антологиях и собраниях, перепечатавших его в последующие пятьдесят лет, – “Влюбленность”, – оно облекает золоченой скорлупкой то, на выраженье чего в английском уходит три слова.
— Прелестно, – сказала Ирис. – Звучит как заклинание. А что это значит?
— Это у меня здесь, на обороте. Стало быть, так. We forget – or rather tend to forget – that being in love (vlyublyonnost’) does not depend on the facial angle of the loved one, but is a bottomless spot under the nenuphars, “a swimmer panic in the night” (здесь удалось передать трехстопным ямбом последнюю строчку первой строфы, “ночная паника пловца”). Следующая строфа: While the dreaming is good – в смысле “пока все хорошо”, – do keep appearing to us in our dreams, vlyublyonnost’, but do not torment us by waking us up or telling too much: reticence is better than that chink and that moonbeam[10]. Теперь последняя строфа этих философических любовных стихов.
— Этих – как?
— Этих философических любовных стихов. I remind you, that vlyublyonnost’ is not wide-awake reality, that the markings are not the same (например, полосатый от луны потолок, moon-stripped ceiling, – это реальность иного толка, нежели потолок дневной), and that, may be, the hereafter stands slightly ajar in the dark[11]. Voilà[12].
— Вашей девушке, – заметила Ирис, – должно быть, здорово весело с вами. А, вот и наш кормилец. Bonjour[13], Ив. Боюсь, тостов тебе не осталось. Мы думали, ты уж несколько часов как ушел.
На миг она прижала ладонь к щечке чайника. И это пошло в “Ардис”, все пошло в “Ардис”, моя бедная, мертвая любовь.
6
После пятидесяти лет или десяти тысяч часов солнечных ванн в разных странах – на пляжах, палубах, на лежаках и лужайках, на скалах и скамьях, на кораблях, на кровлях и балконах – я мог бы и не упомнить чувственных тонкостей моего посвящения, если б не эти мои старинные заметки, так утешающие педантического мемуариста рассказами о его болезнях, браках и жизни в литературе. Огромные массы “Шейкерова кольдкрема” втирались мне в спину коленопреклоненной, воркующей Ирис, пока я лежал на пламенном пляже, на грубом полотенце, ничком. Под закрытыми веками, притиснутыми к предплечью, проплывали пурпуровые светородные образы: “Сквозь прозу солнечных волдырей проступала поэзия ее прикосновений...”, – так значится в моем карманном дневничке, но теперь я могу уточнить эти юношеские утонченности. Пронимая зудящую кожу и претворяясь, с приправой этого зуда, в неизъяснимое и довольно смешное блаженство, прикосновенье ее ладони к лопаткам, скольжение вдоль спинного хребта слишком уж отзывались умышленной лаской, чтобы не быть умышленным подражанием ей, и я не мог обуздать потаенного отзыва, когда под конец проворные пальцы спархивали без нужды к самому копчику, прежде чем отлететь совсем.
— Ну вот, – произносила Ирис в точности с тою же интонацией, к какой прибегала, закончив более специализированную процедуру, одна из моих кембриджских душечек, Виолетта Мак-Д., девственница опытная и сострадательная.
10
Мы забываем – или лучше, склонны забывать, – что влюбленность не зависит от угла, под которым нам видится лицо любимой, но что она – бездонное место под купавами ... Пока сон хорош ... продолжай появляться в наших снах, влюбленность, но не томи, пробуждая нас или говоря слишком много, – умолчание лучше, чем эта щель или этот лунный луч (
11
Напоминаю, что влюбленность – не реальность, видимая наяву, что у нее иной крап ... и что, может статься, загробный мир стоит, слегка приоткрывшись, в темноте (