Нелепый вариант, иногда со смертельным исходом: мало того, что в конкурсе побеждает не ваша книга / стихотворение / литературный проект, так ко всему прочему сие творение определенно связано с политикой / явно автобиографично / до жути сухо и формально / идеально укладывается в программу домашнего христианского воспитания.
Несмотря на свою этимологию, унижение редко имеет фатальные последствия и, как правило, длится недолго. Традиционные лекарства — стоицизм и временный уход в тень. При подозрении на случай унижения пациенту ни в коем случае не следует предлагать алкоголь, а также допускать его употребление.
Дэвид Харсент
Какая дикость!
Когда при нас упоминают, что жители восточных стран обладают неумеренным пристрастием к выпивке, что хмель ударяет им в голову, лишает разума и заставляет содержимое желудка извергнуться наружу, мы обыкновенно говорим: «Какая дикость!»
1969-й или 1970-й год. Моя первая книга только что увидела свет, и Алан Хэнкоке попросил приехать на встречу с читателями в его книжный магазин, расположенный в Челтенхеме. Вместе со мной приглашены Джон Фуллер, Джеймс Фентон и Питер Леви. Джон предложил подбросить всех нас из Оксфорда в Челтенхем, поэтому я сажусь на автобус, приезжаю в Оксфорд пораньше и успеваю пропустить по кружечке пива с моим приятелем Фредом Тэйлором, который учится в Кибле. Мы напиваемся. Оказывается, это совсем нетрудно, хоть и неожиданно.
Пребывая в подпитии, мы следуем логике, покупаем несколько бутылок вина и отправляемся на квартиру Фреда в Ботли (ведь «Город Дремлющих Шпилей»[6] — место сходок ярых социалистов). К полудню в голове у меня шумит, в то же время я весел, пьян и уверен в себе. Фред — студент, поэтому, естественно, телефона у него нет. Я звоню Джону из автомата и сообщаю ему, что нахожусь где-то в Оксфорде, «напротив гаража, похожего на собор». Каким-то образом ему удается разыскать меня — я мирно дремлю на обочине, вытянув ноги на проезжую часть, так что все машины вынуждены меня огибать — и отвезти к себе домой. Остальные уже там. Я выпиваю рюмочку и сажусь прямо на очки Питера Леви.
Дорога в Челтенхем занимает три, ну может быть, четыре минуты. Я провожу это время, высунув голову из окна машины, как лабрадор в семейном авто. Мы заходим в магазинчик Алана, я опрокидываю еще одну порцию спиртного. Мероприятие состоится не раньше чем через час, поэтому план действий таков: сначала обед в индийском ресторане, потом встреча с читателями, а затем небольшой праздник дома у Алана. Я нахожу план великолепным — по крайней мере то, что я понял, мне понравилось. Я киваю, улыбаюсь и пью вино.
В индийском ресторане я заказываю почти все блюда, указанные в меню, поглощаю их, а также уничтожаю все, что не доели мои друзья, подчищая остатки с тарелочек на горячих подносах. С вина я переключился опять на пиво, что кажется мне весьма благоразумным решением. Со стороны доносятся обрывки разговора, я тоже в нем участвую. Где-то в другом месте рыбачья лодка качается на волнах темного и бурного моря, я плыву в этой лодке, и меня сносит течением, но я по-прежнему весел, пьян, ничего не боюсь и надеюсь благополучно причалить к берегу.
Мы возвращаемся в книжный магазин, где уже собралась публика: люди сидят на полу в унылом полумраке. В другом конце магазинчика и, по контрасту, под слепяще ярким светом ламп стоят четыре стула и раскладной столик. Мы выступаем перед зрителями в алфавитном порядке: Фентон, Фуллер, Харсент… который (насколько я могу судить) встает, читает стихи, садится на место и даже, кажется, отвечает на аплодисменты кривой улыбкой и наклоном головы. Потом наступает очередь Питера Леви; он встает, а я засыпаю — в одно мгновение, так же быстро, как ночь опускается на африканский вельд.
Следующее, что я помню — меня будит Джеймс: Алан поблагодарил поэтов и напоследок попросил каждого прочесть по одному стихотворению. Хорошо, признаюсь, к этому моменту мне уже слегка не по себе. На самом деле я не имею понятия, куда, черт возьми, я попал и где находился до этого. Зато у меня есть сильные подозрения, что спал я не беззвучно (в то время у меня была одна особенность: во сне я иногда негромко хныкал, и некоторые девушки находили мой недостаток настолько трогательным, что я наловчился весьма искусно изображать это самое хныканье во сне, чтобы казаться милым и беззащитным).