В неоконченной поэме «Качели» Аронзон писал: «Внутри поэзии самой открыть гармонию природы». Целью художественной деятельности объявляется не пресловутый «выход поэта на арену реальной действительности» или приглашение этой действительности на поэтические страницы, а пристальное вглядывание в саму поэзию для того, чтобы обнажить заключенную в ней гармонию, перекликающуюся со столь зыбкой иногда гармонией реального мира. При этом сближение реальности и словесности оказывается одним из приемов, одной из граней определенного литературного мифа, выражающего непреходящую пигмалионовскую тоску художника.
Присутствие в художественном мире Аронзона конкретных, реальных предметов в определенном смысле приближает литературную действительность к реальной, увеличивая силу воздействия первой на читателя. С другой стороны, широкое использование точных образов реальных предметов в рамках литературной конструкции приводит к тому, что сами эти предметы начинают казаться как никогда условными. И чем более активно поэзия привлекает читателя с помощью образов окружающей его реальности, тем в конечном счете острее ощущается условность уже не столько поэзии (она, наоборот, кажется более реальной), а условность самой реальности, столь тесно переплетенной с фантазией.
Концентрация устойчивых поэтизмов в творчестве Аронзона достаточно высока. Дева (жена), лицо (лик), небо (небеса), Бог (боги), ангел(ы), ручей (река), холм (горы), погода, растения и насекомые, кони и сравнительно немногие другие «многозначные» слова встречаются столь часто, что создается впечатление сжатости авторского словаря. Об этом впечатлении говорят почти все исследователи[42]. Но упомянутая лексическая сжатость вовсе не означает скудости. Напротив, поэтике Аронзона присуще значительное разнообразие отношений между мыслями, образами, словами и эмоциями, разнообразие интонаций. Роскошный «природы дарственный ковёр» в полной мере присутствует в произведениях поэта.
Однако разнообразие является тут скорее всевозможностью способов показать неизреченное одно, дать нам с несомненной отчетливостью его почувствовать. Это одно всегда подразумевается, всегда действительно как равнодействующая множества векторов-усилий — различных, но имеющих общую составляющую. Оно ощутимо буквально в каждом произведении Аронзона. Сам принцип лексической экономии указывает на сгущенность поэтического языка, поэтического содержания. Главное — то, о чем автор умышленно умалчивает, но образ чего для нас несомненен. Остановимся на некоторых, особо важных для поэта концептах.
Ключевое значение молчания, тишины у Аронзона отмечают многие исследователи. Вл. Эрль в статье «Несколько слов о Леониде Аронзоне» утверждает: «Характернейшей чертой мира-пейзажа Аронзона является его полная тишина», — и чуть ниже: «В то же время нельзя сказать, что „мир Леонида Аронзона — тишина“. Поэт часто описывает тишину, но, говоря его же словами, „Не сю, иную тишину“. Иногда эта — „иная тишина“, тишина его мира-пейзажа — определяется поэтом как молчание (ср. раннее: „И долгое молчание кругом“), причем молчание, которое „есть между всем“ и — есть „матерьял для стихотворной сети“»[43].
В свою очередь В. Кривулин на вечере памяти Аронзона 1975 года заметил: «Для себя, внутренне, я определил движение поэзии Аронзона, движение каждого стихотворения, как движение слова к молчанию»; «Бродский говорит всё — мощно, талантливо, Аронзон 〈…〉 за этим всем 〈…〉 имеет еще и движение к молчанию»; «Поэзия Аронзона стремится к пределу, молчанию уже, т. е. 〈…〉 слово становится оболочкой чего-то, о чем можно подозревать только в момент любви» [44].
Молчание, тишина действительно являются важными составляющими произведений поэта: «Есть между всем молчание. Одно…», «Меч о меч — звук. Дерево о дерево — звук. Молчание о молчание — звук…», «Тишина лучше Баха!», «Из собранья пауз я строю слово для тебя…», «слова, во всём подобные молчанью…». Даже сами звуки получают иногда оформление скорее зрительное, пространственное, чем слуховое: «Гудя вкруг собственного у, кружил в траве тяжёлый жук». Но тишина, молчанье, помимо присутствия в непосредственно высказанных поэтических раздумьях, определенным образом причастны всему творчеству Аронзона, будучи активным формообразующим фактором в отношении к интонации, лексике, тропам, композиции — как стихов, так и прозы.
42
См.:
44
Вечер памяти Леонида Аронзона: К пятилетию со дня смерти. 18 окт. 1975. [Стенограмма] // Журнал 37. № 12. Л., 1977. С. 43–45.