Человек в этом саду одинок («Здесь я царствую, здесь я один» в стихотворении «Павловск»; «Двуречье одиночества и одиночества» в «Записи бесед», I), и одиночество с ним делит только его Ева («Ева моя», — называет поэт жену), причем отношение к спутнице сопряжено с предчувствием смерти, вчувствованием в смерть как в нечто предшествующее жизни, бытию. Тонкое наблюдение принадлежит Е. Шварц, предположившей у лирического героя «Двух одинаковых сонетов» скрытое желание блаженной смерти для своей возлюбленной: это настойчивое «усни, пусть всё уснёт», «любовь моя, спи, золотко моё»…[48] Можно также обратить внимание на связь двух частей цикла «На небе молодые небеса…»: если вторая его часть заканчивается строками «От тех небес не отрывая глаз, любуясь ими, я смотрел на вас!», то первая — «Напротив звёзд, лицом к небытию, обняв себя, я медленно стою».
Таким образом, в восхищении поэта своей избранницей, в эстетизации ее образа присутствует мотив смерти, а пребывание человека в мире, созданном фантазией поэта, в ощутимой мере связано с причастностью земному небытию. И разве нельзя в таком случае предположить, что смерть могла казаться Аронзону своего рода ключом, позволяющим войти в пространство фантастической действительности, актом инверсии, реализующим воображаемую гибель, а заодно и превращающим фантастический мир в реальный? Именно такой вопрос задают — не настаивая, не утверждая, а лишь распахивая створки предположения — сторонники одной из гипотез о судьбе поэта.
Приверженцы другой версии гибели Аронзона рассуждают примерно следующим образом. В любой сфере деятельности совершенство, по самому определению, завершает процесс развития. Аронзон достиг соответствующей ступени, до дна исчерпав возможности своей поэтики, и честность художника перед самим собой не позволила продолжать дальнейшее существование (ср. неизданный сонет «Всяческие размышления»: «И знаю я, что я во всём недолог и что умру, когда исчезнет слово»). То есть поэт умер потому, что «исписался». Оценку Основательности и допустимости такой трактовки мы оставляем на суд читателя. Известно, что поэты нередко вступают в конфликт с окружением и самими собой. Законы поэтического мира, разумеется, неприложимы к миру реальному, и художник начинает ощущать мучительное раздвоение. Странная ситуация: ему как индивиду вроде бы дано победить гнет реальности, став демиургом созданного им мира, но этот выход оборачивается ловушкой: чем глубже он погружается в творчество, тем острее и неразрешимей его конфликт с реальным существованием.
В одном из последних стихотворений Аронзона — «Как хорошо в покинутых местах!..» — выражено обостренно трагическое ощущение кризисности собственного пути. Расширенная редакция стихотворения дышит прямым предсказанием готовящейся развязки; краткому варианту присуще замкнутое в себе, «последнее» совершенство, в котором лирическому герою места уже нет.
Драматизм конфликта поэта с окружающей действительностью подтверждается внутренним драматизмом поэтического мира, накладывается на него. Творчество воспринимается как несчастье, отказ от которого, однако, внутренне невозможен («Есть наказание, которое очевидно, заметно и которое — не очевидно, незаметно для наказуемого. — Я счастлив избранностью своего несчастья»). И заключительная точка жизни поэта, как бы то ни было, оказывается тем узлом, распутывая который, мы явственно ощущаем живое натяжение тонкой материи — последней завесы перед миром подлинной реальности.
~
Л. А. умер, когда ему был тридцать один год. Это произошло 13 октября 1970 года под Ташкентом. Мы поехали туда отдохнуть и попутешествовать. Там в горах, в случайной пастушьей сторожке ему попалось это злосчастное охотничье ружье, и он ночью вышел из сторожки и выстрелил в себя.