Жизнь после войны возвращалась в нормальное русло: дети ходили в школу[6], приобретали друзей, много читали; Виталий посещал занятия в Эрмитаже, рассказывал Леониду об античной истории. Вместе с тем в жизни братьев — как и у многих послевоенных детей — немалое место занимала улица. Особенно это сказалось на Леониде, которого в 10-м классе чуть не исключили из школы за непочтительное отношение к некоторым учителям. Леониду на протяжении всей его жизни было свойственно обостренное чувство «невписанности» в существующие социальные и бытовые структуры, недоверие к авторитетам и желание противопоставить им собственную независимость. Братья увлекались поэзией; будучи с раннего детства приобщенными к Пушкину, Лермонтову, они открывали для себя Брюсова, Блока, Есенина, Маяковского, что сказалось на первых, еще очень подражательных опытах Леонида. В этих стихах с их ярко выраженным противопоставлением лирического героя окружающему миру, отсылающим как образно, так и поэтически к раннему Маяковскому, еще очень трудно разглядеть будущего поэта:
По окончании школы Аронзон поступает на биолого-почвенный факультет Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена. Доучившись до конца семестра и получив стипендию, он со своим школьным приятелем отправляется на стройку Волжской электростанции — «узнать жизнь». Побег из дома закончился в Москве, где дядя Исаак урезонил добравшихся до столицы на электричках «зайцами» юношей и отправил домой. В Ленинграде Леонид переводится на историко-филологический факультет, сдав все экзамены на «отлично».
На первом курсе Аронзон знакомится с Ритой Моисеевной Пуришинской (1935–1983). После стремительного романа летом 1958 года молодые студенты в день рождения Риты, 26 ноября, втайне от родителей зарегистрировали брак. В Рите Аронзон нашел свою музу. «Это единственный пример из поэтов моего поколения — поэт, который любил СВОЮ жену!» — писал позднее К. Кузьминский[8]; «главным событием в его жизни» называла любовь к Рите Елена Шварц[9]. Человек, тонко чувствующий неординарность и дарования в других, Рита становится постоянным вдохновителем и героиней лирики Аронзона, поддержкой в нелегком быту. Ее исключительный жизненный талант, чувство красоты и подлинности, врожденные благородство и такт, артистизм, музыкальность оказались созвучны ему — как человеку и поэту. Рита также была первым слушателем и критиком вновь созданных произведений (ее суждения, записанные в дневнике, зачастую помогали нам восстановить генезис того или иного текста).
Ко второй половине 1950-х годов относятся и знакомства, в значительной степени определившие становление эстетических предпочтений Аронзона. На одном факультете с ним учился поэт Леонид Ентин, который свел Аронзона с Алексеем Хвостенко, позже — с Анри Волохонским. (Спустя несколько лет дух художественного поиска и абсурда, воплощенный в плодах коллективного творчества содружества «Верпа»[10], образует один из полюсов творческого кредо Аронзона). Тогда же завязалась дружба с поэтом Александром Альтшулером, учившимся на механическом факультете Технологического института и ставшим ближайшим другом Аронзона. Произошло сближение с прозаиком Владимиром Швейгольцем. Аронзон знакомится также с Иосифом Бродским (чуть ранее и с другими «ахматовскими сиротами», в те годы поэтами-«технологами» Д. Бобышевым, А. Найманом и Е. Рейном). Тесное общение с Бродским, стихи которого Аронзон очень ценил, прекращается в начале 1960-х из принципиальных поэтических разногласий, хотя поэты встречались и позже.
В чем исток противостояния Бродского и Аронзона, отмечаемого многими современниками и исследователями?[11] «Оттуда, сверху, до пределов нисходя, слово по мере нисхождения соответствующим образом распространяется. Но теперь, восходя от нижнего к высшему, по мере восхождения оно сокращается и после полного восхождения будет вовсе беззвучным и всё соединится с невыразимым»[12]. Эта мысль Дионисия Ареопагита применима и к движению поэтик Бродского и Аронзона в 1960-е годы: романтический постакмеист Бродский, всей своей поэтической интонацией обращенный к вещному миру, — и «герметист», по определению В. Кривулина, Аронзон, для которого граница между внутренним и внешним миром проходила по собственной коже[13], — и эту границу он не переходил. Бродский — поэт, актом поэтической речи овеществлявший время; его мир того периода — поэзия больших форм и почти эпического пафоса, а его человеческая судьба явилась лишь подтверждением декларации художника: принятие на себя удара времени. Для Аронзона время не течет, оно статично, и его лирика — поэзия не действий, а состояний, где ограниченный набор предметов вещного мира дан не для описания и врастания в мир или противостояния ему, а с целью создания индивидуального языка, в котором имя слова замыкается на его значении, не выводя в понятийную сферу, — стратегия, близкая к заумному языку футуристов и поэтике ОБЭРИУ. Из этих изначально разных посылок — «нисходящего» движения в мир у Бродского и попытки «полного восхождения» у Аронзона[14] — и рождается их полярность на поэтической карте России.
7
10
См.: Самиздат Ленинграда. 1950-е –1980-е. Литературная энциклопедия. М., 2003. С. 395–396.
11
См.:
12
〈Послание〉 Дионисия Ареопагита, епископа Афинского, к Тимофею, епископу Ефесскому, «О мистическом богословии» // Дионисий Ареопагит. О Божественных именах. О мистическом богословии. СПб., 1995. С. 357.
13
См. неоконченный сценарий документального фильма «Первая граница. Кожа»: «Есть
14
Характерным представляется разнонаправленность движения персонажей в «Холмах» Бродского («…В тот вечер они