В 1969 году Аронзона всё чаще гнетет предчувствие смерти, и он просит мать о консультации у психиатра. Был поставлен диагноз — депрессия. Врач рекомендовал внимательно наблюдать за переменами в состоянии пациента. Облегчение в самочувствии Аронзона притупило бдительность родных. Пик возобновившейся депрессии пришелся на поездку в Ташкент: осенью 1970 года Рита пишет из Ташкента Ларисе Хайкиной о тяжелом душевном состоянии мужа: «Лёник молчит, а если говорит, то такое, что лучше бы он молчал. Вчера целый день ходила по жаре и плакала. Всё больше укрепляюсь в мысли, что его надо лечить. Глаза совершенно пустые, мутные, бесцветные, всё время бегают. И лицо бледное» (9 октября 1970 года); «Лёня с Аликом 〈Альтшулером〉 ушли в горы вчера, в воскресенье 11 октября, в среду должны вернуться. 〈…〉 Лёник в последний день немного отошел, а может, взял себя в руки, как я ему велела. Любезно и настойчиво звал в горы, обещая ишака. Но я, имея в виду много статей, и его и себя, не согласилась. Хотя боюсь, что в горах с ними что-нибудь случится» (12 октября).
В ночь с 12 на 13 октября Альтшулер выходит из пастушьей хижины в горах на звук выстрела и находит у стога раненного в бок друга. Рядом с ним лежит охотничье ружье. На следующий день поэт скончался в госпитале Газалкента. В свидетельстве о смерти, выданном 16 октября 1970 года Дзержинским ЗАГСом Ленинграда, в графе «Причина смерти» значится: «Проникающее огнестрельное ранение. Самоубийство». На версии суицида остановились по решению родных, чтобы снять нелепые подозрения милиции с Александра Альтшулера. В факте самоубийства была убеждена Рита Пуришинская, в дальнейшем эту версию многие приняли на веру. Однако патологоанатом ленинградского Окружного военного госпиталя, в морге которого тело находилось до похорон, выразил сомнение в подобной формулировке причины смерти: выстрел в бок для самоубийства не типичен, скорее, он мог быть вызван неосторожным обращением с ружьем[31]. При любой интерпретации, не отменяющей несчастья, это событие стало фактом литературы — итогом поэтического обживания «засмертных» пространств.
Похоронен поэт в Ленинграде на кладбище им. Жертв 9 января. Надгробие выполнено Константином Симуном — автором знаменитого памятника «Разорванное кольцо» на Ладожском озере. В 1975 году под этим же надгробием был похоронен отец, а в 1989 году — мать поэта.
В день похорон в корзине для бумаг у стола Аронзона нашли смятые листы с черновиками стихотворения «Как хорошо в покинутых местах…»[32]. Строка 1961 года — «так явись, моя смерть, в октябре» — увы, оказалась пророческой.
После смерти поэта его культовый статус в кругу любителей и знатоков литературы андеграунда лишь окреп. В значительной степени этому способствовали усилия вдовы поэта Риты Моисеевны Пуришинской, а после ее смерти в 1983 году — ее второго мужа Феликса Израилевича Якубсона и его сына Максима. В 1970–1990-е годы регулярно проводились вечера памяти Аронзона, в которых принимали участие представители неподцензурной литературы и неофициальной культуры: читались стихи, делались доклады и сообщения. Стихотворения печатались как в самиздатских журналах и антологиях в СССР, так и за рубежом; несколько стихотворений проскользнуло даже в официальной печати. В 1996 году новелла об Аронзоне вошла в первый полнометражный фильм М. Якубсона «Имена», сделавший доступными визуальные материалы семейного архива. Квартира Аронзона на ул. Воинова (ныне — Шпалерная) и после смерти Риты открыта для всех, кому дорого имя Аронзона. Авторы этих строк еще в юности имели счастье быть вхожими в дом поэта — не в последнюю очередь благодаря этому спустя много лет оказался возможен выход настоящей книги. До начала 1990-х годов основным средством распространения произведений Аронзона оставались многочисленные машинописные списки, обилие которых послужило причиной того, что первая представительная публикация поэта, подготовленная в 1979 году Еленой Шварц в качестве приложения к журналу «Часы», основывалась не на первоисточниках, а на более поздних, не всегда аккуратных перепечатках и редакциях. То же можно сказать как о втором сборнике Аронзона, выпущенном Ирэной Орловой (Ясногородской) в 1985 году в иерусалимском издательстве «Малер» на основе издания 1979 года[33], так и о третьем, дополненном издании сборника Шварц, вышедшем в Петербурге в издательстве «Камера хранения» в 1994 году. Следует отметить, что при указанных недостатках эти книги выполнили важную роль: творчество Аронзона стало доступным более широкому кругу читателей и в России, и за рубежом. Не в последнюю очередь послужила этому и большая подборка поэта в антологии К. Кузьминского и Г. Ковалева «У Голубой Лагуны» с сопроводительной статьей Кузьминского.
31
Считаем нужным привести мнение Анри Волохонского, записанное по нашей просьбе:
Поэт в России — создание чрезвычайное. При жизни он, разумеется, гениален, дружит с цветами и ангелами и при этом скорбит. Смерть же поэта должна быть трагическая. Таким и был Леонид Аронзон в глазах его ближайшего окружения.
Эта картина не вызывает возражений с моей стороны за исключением одной малой подробности. Я не думаю, что его жизнь была прервана самоубийством. Выстрелить себе дробью в печень — что может быть нелепее? Нет, то была неосторожность, ее правильно было бы назвать «несчастный случай». Разумеется, такое предположение портит картину, которую рисуют близкие. Но мне дорог не портрет Леонида, выписанный по правилам местной мифологии, для меня важнее его истинная судьба.
В последний раз мы встретились в Петербурге на улице, недалеко от Владимирского собора летом 1970 года. Это было незадолго до его отъезда в Среднюю Азию. Поговорили, посидели на скамейке. Лицо Леонида странно светилось, а когда солнце скрылось за тучами, вдруг засияла его золотая борода и над ней голубые глаза, почему-то огромные. Ничего значительного мы тогда, естественно, друг другу не сказали.