Отметим, что авангардизм Аронзона заключался не только в специфически текстовых особенностях его новых стихов, но и в проникновении в их структуру методов других видов искусства. Так, начав в 1966 году заниматься живописью и графикой (сохранились два автопортрета, портреты друзей, множество рисунков, карикатуры), Аронзон создает книгу «AVE», представляющую собой синтетическое литературно-графическое произведение. Зрительный эффект приобретает важное значение и в ряде других текстов. Скорее всего, начинался новый период, которому, однако, было не суждено не только завершиться, но и в достаточной мере определенно обозначить свои черты.
Для всех перечисленных периодов творчества Аронзона характерно как интенсивное обращение к поэтической традиции, так и ее решительное переосмысление. В его стихах нередко присутствуют явное и скрытое цитирование, аллюзии, реминисценции, контаминации, заимствование элементов стиля, подобие интонаций и тропов, перекличка мотивов, принципов поэтического построения. Многочисленны и разнообразны в его произведениях приметы пушкинского присутствия: от проскальзывающих интонаций и подобия отдельных выражений до почти прямого цитирования и даже появления самого Пушкина в качестве персонажа[38].
В не меньшей степени в творчестве Аронзона явственны и следы поэзии Боратынского. Так, лирическому герою стихотворения «Финляндия. Всё время забегают…» нравится «стоять красиво на разбухшем пне и, обратясь глазами к тишине, цитировать „Пиры“ и „Запустенье“». А в одном из вариантов «Размышлений от десятой ночи сентября» есть такая фраза:
Переписываю сюда две строки Боратынского, думая: вот на что уходит моя жизнь:
Не менее очевидна связь строки Аронзона «в своей высокой тишине» с выражением Боратынского «душа полна священной тишиной» («Очарованье красоты…»). Также можно отметить сходство оборота «дикая пустыня» («Красавица, богиня, ангел мой…») с «пустыней бытия» Боратынского («О счастии с младенчества тоскуя…») и т. д.
Кроме того, в список литературных источников поэзии Аронзона следует внести Николая Заболоцкого и Велимира Хлебникова, а также Ахматову, Батюшкова, Державина, Веневитинова, Грибоедова, Б. Лившица, О. Мандельштама, А. К. Толстого, Тютчева и др. Из поэтов-современников, помимо Бродского, особенно отметим Станислава Красовицкого.
Подобный ахронизм поэтического ощущения зрелого Аронзона был в значительной степени исторически обусловлен. Поскольку жизнь литературных традиций возможна только при свободном, непрерывающемся развитии искусства, а творческая деятельность поэта пришлась на период, последовавший за неестественным для литературы разрывом, постольку возникла необходимость скорейшего его преодоления. И творчество Аронзона восполнило эту лакуну, как бы повторив в свернутом виде поэтический опыт отчужденного прошлого, освоив его живое дыхание для современников, а читателям будущего дав образец своего рода «концентрированной» поэзии.
Высокая степень освоения Аронзоном литературы прошлого заставляет задать вопрос: всегда ли правомерно говорить о «влияниях», не скрываются ли за этим некая преднамеренность, некий прием? Действительно, тот факт, что в ряде зрелых стихов Аронзона мы без труда узнаём источники тех или иных строк и образов, не только не портит нашего впечатления, но напротив, узнавание явно наращивает семантическое пространство стихотворения, добавляя в его объем еще и заключенный в источнике смысл. В таком случае это позволяет фиксировать не столько «влияния», сколько диалог поэта с искусством прошлого, намеренную адресацию читателя к тем или иным художественным произведениям. Так, в посвященном Хлебникову стихотворении («Запись бесед», III) одна из строк — «И умер сам, к чему рыданья?» — очевидно перекликается со строкой стихотворения Лермонтова «Смерть Поэта»: «Убит!.. К чему теперь рыданья».
Переклички с поэзией прошлого могут быть куда более тонкими и сложными. Стихотворный шедевр Аронзона «Несчастно как — то в Петербурге…» завершается строками:
О каких деревьях и о каких листьях идет речь? — В предшествующем тексте прямых объяснений мы не находим. Также не удается найти и источник взятых в кавычки, обозначенных как цитата строк — они, очевидно, собственные. При этом наиболее близким аналогом оказывается конец одного из аронзоновских стихотворений («Чтоб себя не разбудить…»):
38
См. стихотворения «Поле снега. Солнцеснег…», «Вода в садах, сады — в воде…», «Проснулся я: ещё не умер…», пьесу «Действующие лица» и др. Пушкинские аллюзии очевидны в строках «Есть лёгкий дар, как будто во второй счастливый раз он повторяет опыт» («Сонет душе и трупу Н. Заболоцкого») или в строке «Случалось, Феб промчится мимо нас» (магистрал неоконченного венка сонетов «Календарь августа»). Ср. также образ «пчела, в поля летящая за данью» в стихотворении Аронзона «Я и природу разлюбил…» с пушкинским «пчела за данью полевой».