Я знаю, что рассказал о доблести Агамемнона слишком пространно. Я знаю также, что если рассматривать каждый из этих многочисленных подвигов в отдельности с тем, чтобы выяснить, какой из них можно опустить, никто ничего не осмелится удалить. Но если прочесть их все подряд, то меня упрекнут в том, что я говорю много больше, чем это необходимо. Если бы я впал в многословие незаметно для самого себя, то мне было бы стыдно, что, пытаясь писать о том, о чем другие бы даже не посмели, я отнесся к этому делу сто, ль безответственно. Ныне же я понимаю яснее, чем те, кто осмелится меня бранить, что многие будут осуждать меня за это многословие. Но я все же счел не столь ужасным, если кому-нибудь покажется, что, согласно его мерке, я пренебрег надлежащими нормами. Будет гораздо хуже, если я, рассказывая о таком великом человеке, не упомяну какое-нибудь из тех достоинств, которые ему присущи и о которых мне следовало сказать. Я полагал к тому же, что у самых образованных слушателей заслужу одобрение, если, говоря о добродетели, буду больше заботиться о том, чтобы сказать о ней достойно, чем о соразмерности отдельных частей моей речи. Я уверен, что неправильное построение этой речи нанесет урон моей славе, но зато правильная оценка подвигов будет полезна тем, кому воздается хвала. Я предпочел справедливость собственной пользе. Такие взгляды можно было бы найти у меня не только в отношении того, о чем теперь идет речь, но также и во всех подобных случаях. Ведь совершенно очевидно, что и среди моих учеников те, кто славится своим образом жизни и своими делами, радовали бы меня гораздо больше тех, кого считают искусными в речах. И все же, если мои ученики хорошо произнесли речь, это приписывают мне, даже если я и не оказывал никакой помощи. А за удачные поступки каждый хвалит тех, кто их совершил, даже если всем известно, что они были сделаны по моему совету.
Но я уже не понимаю, куда меня занесло. Держась того мнения, что всякий следующий вопрос должен непосредственно примыкать к уже изложенному, я слишком удалился от основной темы. Теперь же мне ничего другого не остается, как только, попросив снисхождения к моей старости за забывчивость и многоречивость, которые обычно появляются в таких преклонных годах, возвратиться к тому месту моей речи, после которого я впал в это многословие. Я полагаю, что уже заметил, где отклонился в сторону. Я возражал тем, кто упрекает наш город в несчастьях Мелоса и других, таких же незначительных городков; я не утверждал, что по отношению к ним не было совершено несправедливости, но доказывал, что те, кого так высоко ставят мои противники, разрушили и большее число, и более значительные города. Вот тут-то я и заговорил о доблести Агамемнона, Менелая и Нестора; я не сказал ничего неверного, но задержался на этом дольше, чем следует. Я поступал так потому, что, на мой взгляд, нет преступлений, которые покажутся ужаснее, чем злодеяния людей, осмелившихся разрушить города, породившие и вскормившие таких великих мужей; об этих мужах даже и теперь можно было бы сказать много прекрасных слов. Но задерживаться так долго на одном этом преступлении все же бессмысленно: словно нет других примеров суровости и жестокости лакедемонян. В действительности таких примеров существует великое множество. Лакедемоняне ведь не удовольствовались тем, что причинили зло этим городам и таким великим мужам; они совершили несправедливость и по отношению к людям, которые имели с ними общее происхождение, проделали совместный поход и приняли участие в одних и тех же опасностях. Я говорю об аргосцах и мессенцах. Ведь лакедемоняне пожелали причинить им те же несчастья, что и другим; осаду мессенцев они не прекратили до тех пор, пока не изгнали их из страны, с аргосцами же лакедемоняне еще и теперь воюют, преследуя ту же цель. Было бы нелепо, если, перечислив их преступления, я бы не вспомнил то, что они сделали с Платеями. На земле платейцев лакедемоняне вместе с нами и с другими союзниками расположились военным лагерем; выстроившись в боевом порядке против персов[178] и совершив жертвоприношение тем богам, которых почитали фиванцы, мы освободили не только тех эллинов, которые сражались с нами заодно, но и тех, кого варвары вынудили выступить вместе с ними. Из всех беотийцев одни только платейцы были нам помощниками во всех этих делах. И этих-то платейцев немного времени спустя лакедемоняне в угоду фиванцам, осадив, принудили сдаться и перебили их, за исключением тех, кому удалось скрыться. Совсем не так, как спартанцы, вел себя наш город в отношении платейцев. Спартанцы посмели причинить такое ужасное зло благодетелям Эллады и своим союзникам, наши же предки тех мессенцев, которые спаслись, поселили в Навпакте, а платейцам, оставшимся в живых, предоставили гражданские права и поделились с ними всем, что имели. Так вот, даже если бы нам нечего было больше сказать об этих двух городах, то и на основании приведенных примеров легко представить себе образ действий каждого из них; легко понять также, какой из этих городов разрушил и большее число, и более значительные эллинские города.