Далее Золя анализирует в «Наброске» причины появления «католического социализма». Он неоднократно на разные лады высказывает мысль о том, что революция XVIII века не решила важнейших общественных проблем, потому что не принесла победу народу: «…ведь 89-й год пошел на пользу только буржуазии», «…четвертое сословие трудящиеся, страдают по-прежнему и мечтают о своем 89-м годе». В настоящее время выросший и созревший класс рабочих требует для себя полноправия и подлинной свободы: важнейший фактор современности — «борьба между трудом и капиталом. Нужно создать новое общество, к власти идет демократия, начинается новая эра в истории человечества. Именно в этот момент на сцену выступает католический социализм». Таким образом, церковь пытается вести борьбу за главную силу современного общества — за народ, продолжая преследовать ту единственную цель, которую она всегда перед собой ставила, — завоевание господства над миром. В настоящее время иного пути нет — можно только действовать посредством эксплуатации идеи социализма: «Социализм — вот будущее! — и все занимаются социализмом: государственный социализм, католический социализм и т. д.» Перед Золя встает главный вопрос: может ли католическая церковь вернуться к демократическому прошлому примитивного христианства, к утраченной им «первоначальной чистоте»? Именно эта проблема составляет предмет размышлений Золя в его «Наброске». Он еще колеблется, он думает с пером в руке. «Вне всякого сомнения, — пишет он, — принципы католической церкви нисколько не противоречат принципам демократии; ей нужно лишь вернуться к евангельским традициям, снова сделаться церковью бедняков и малых сих, снова возродить христианскую общину». Значит, такое возрождение возможно? Золя отвечает: теоретически — возможно. Если бы папа отказался от светской власти, ограничился ролью духовного пастыря, вернул церковь к былым нравам, она могла бы еще существовать. Но, случись такое чудо, выдвигается второй фактор: наука. Дело в том, что, если бы католицизм вновь превратился в раннее христианство, это христианство очень скоро снова бы стало католицизмом: «В руках церкви, даже перестроившейся, даже одемокраченной, вера является орудием угнетения». И в другом месте «Наброска»: «Если не приходится сомневаться в том, что католицизм вполне уживается с демократией (ему нужно только вернуться К Евангелию, так сказать, к своей первоначальной сущности и тем самым очиститься), я не думаю, чтобы он мог ужиться с наукой. Именно в науке католицизм найдет свою гибель. Ведь без отказа от догм, таинств и чудес он не сможет быть религией атеистической демократии. А наука неизбежно должна привести к атеистической демократии. Народ, который не будет верить в загробную жизнь, в вознаграждение и возмездие, никогда не признает католицизма. Как обречь на неравенство малых сих, если не обещать им вознаграждение в другой жизни? С той минуты, как откажутся от сверхъестественного, отбросят надежду на потустороннее, католицизм погиб. Вот почему католицизм всегда основывается на возрождении в пароде религиозных чувств, на вере. Возможно ли это? Не думаю». Итак, даже если католицизм пойдет тем путем, на который его зовут Нитти и другие неокатолики (архиепископ Майнцский Кеттелер в Германии, архиепископ Вестминстерский Маннинг в Англии, кардинал Гиббон и архиепископ Сен-Поля Айрлэнд в Америке), он все равно обречен на гибель — неуклонно развивающаяся наука одержит над ним победу. Золя в это время еще полагал, что возврат католицизма к исконным евангельским нравам в принципе, теоретически, возможен, что папа и кардиналы его курии могут пойти на отказ от светской власти и таким образом на известное время спасти католицизм. Это заблуждение развеялось после поездки в Рим и всего лишь полуторамесячного пребывания вблизи от престола св. Петра. Последняя фраза «Наброска», написанного до поездки в Рим, гласит: «Грядет великая схизма! От католицизма уцелеет лишь евангельская мораль». Но после возвращения из Рима Золя — уже в конце декабря 1894 года — продолжил «Набросок», и теперь центральной становится новая мысль: мечта Пьера Фромана о возвращении католицизма к евангельским нравам — глубокое заблуждение, и его, Фромана, пребывание в Риме уничтожает эту последнюю иллюзию: «Что такое папство, эта обреченная, мертвая сила, которая скрывается за бронзовыми дверями Ватикана? Папа — скорее политик, чем милосердный пастырь; он весь поглощен одним желанием — сохранить народ для церкви, а с этой целью ему важно лишь уничтожить влияние цезаря (т. е. короля Италии. — Е. Э.). Языческий католицизм; в Риме нет места милосердию; тяжкий груз римского язычества и тщеславия несет на себе весь католицизм. Папа со своей веками вынашиваемой мечтой стать цезарем, занять место цезаря». Значит, никакой отказ от светской власти и от церковных догматов для папы и папистов невозможен. И все же в процессе писания романа Золя пошел еще дальше: в «Наброске» папа представляется ему «скорей политиком, чем милосердным пастырем», в романе он оказывается только и исключительно политиком (да к тому же и весьма недалеким), тупым догматиком, позером и скупцом, начисто лишенным не только ореола святости, но даже и тени благочестия. К такому пониманию личности папы и защищаемого им дела придет Пьер Фроман, прожив три месяца в Риме; ту же эволюцию до своего героя проделал Золя, проживший в Риме вдвое меньший срок.
Направляясь в Рим, Золя считал одной из важных своих задач — повидать папу Льва XIII. Незадолго до отъезда он обратился к Эдмону Гонкуру с просьбой — дать ему рекомендательное письмо к Лефевру де Беэну, двоюродному брату Гонкура, послу Франции в Ватикане. Эдмон Гонкур записал в дневнике: «Он добавляет, что его, как старого либерала, раздражает церемония аудиенции, и в душе он предпочел бы получить отказ, но он считает себя связанным тем, что объявил о своем намерении… Он уверяет меня, что святой отец — раб лурдских монахов, потому что он получает от них около трехсот тысяч франков, и что это зависимое положение его святейшества может оказаться одной из причин отказа в аудиенции» (запись от 25 октября 1894 г.).
Золя надеялся на помощь французского посла и, приехав в Рим 31 октября, тотчас подал в папскую канцелярию ходатайство об аудиенции. Французский посол передал прошение Золя, но кардинал Рамполла вернул ему этот документ с резолюцией, содержавшей решительный отказ. Другие попытки также оказались неудачными. Золя пришлось удовлетвориться рассказами очевидцев. Так, много любопытных сведений о личности и политике Льва XIII он получил от Феликса Зиглера, римского корреспондента «Фигаро». Золя записывал в дневнике: папа нюхает табак, он крайне нечистоплотен, каждый раз перед приемом посетителей камердинер заставляет его менять испачканную, засаленную сутану на свежую; папа феноменально скуп — ключи от своих сундуков и ящиков он всегда носит при себе… Он не гнушается денежными спекуляциями, которыми занимается через своего приближенного, кардинала Фолки, — например, скупает акции и дает займы под процент; деньги держит у себя в спальне, копит их со страстью Гарпагона… Зачем он копит деньги? В дневнике Золя записывает: «В романе я скажу — ради грядущего торжества католицизма. Так будет лучше — для красоты образа (pour la beauté de la figure)». Следует заметить, что Золя все же не стал идеализировать Льва XIII «для красоты образа»: папа в романе «Рим» — неряшливый и патологически скупой старик, лишенный благочестия. В своих римских дневниковых записях Золя снова и снова возвращается к вопросу: неужели папа недостаточно умен, чтобы понять, как светская власть ослабляет его духовное влияние на верующих? Наконец, он записывает свой окончательный вывод: «Льву XIII плевать на демократию. Он думает об одном — вернуть себе светскую власть, даже пусть очень малую. Начиная со святого Сильвестра ни один папа не мечтал ни о чем другом… О да! Ему плевать на демократию! Ничто так не далеко от духа папства, как возврат к народу, к малым сим, к слабым, к отверженным… Чтобы вернуться к христианской общине, нужен был бы папа, способный отказаться от римского атавизма, нужен был бы пана — не итальянец. Но возможно ли мечтать об этом?» [22]
Последняя фраза этой записи связана с излюбленной идеей Золя о наследственности и национальном атавизме: и частности, властолюбие пап-итальянцев он объясняет также и тем, что в них «говорит кровь Августа» — в романе эта формулировка повторяется несколько раз. Разумеется, у Золя «голос крови» римского императора Цезаря Августа, создателя великой Римской империи, в царствование которого, по преданию, был распят Христос, — не столько объяснение, сколько метафора; и все же в самом этом «метафорическом» аргументе можно видеть характерный для самого Золя «атавизм», некий отзвук его вульгарного физиологизма, наложившего свою печать даже на лучшие романы серии «Ругон-Маккаров».
22
René Ternois, Zola et son temps. Lourdes — Rome — Paris, Paris, 1961 (Рене Тернуа, Золя и его время. Лурд — Рим — Париж, Париж, 1961), р. 438.