— Никита!
Слуга на пороге.
— Узнай, Иван Никитич дома ли.
— Уехали они; сейчас после обеда уехали.
— Ну, подай мне пистолеты.
Никита осторожненько и недоверчиво берет два пистолета, подает лежащему на диване барину и поспешно отступает спиной к дверям.
Молодой барин, опершись на левый локоть, нацеливается в муху на окрашенной в голубой цвет стене. После выстрела на стене оказывается восковая лепешка, в которую он целит из второго пистолета, и довольно удачно: лепешки сидят рядышком, на полвершка одна от другой. Следовало бы встать и посмотреть, нет ли под первой лепешкой останков мухи; но, во-первых, лень, во-вторых, муха, наверное, улетела.
Что делать дальше? Лежать надоело, писать стихи не то чтобы надоело, а как-то не пишется. Не переодеться ли армяшкой, турком или жидом и не пойти ли в кофейную Фукса играть на бильярде? Тоже не забавно! Подняться наверх к Инзову[188] и учить попугая хорошим словам? Дернуть к Кириенке?[189] Закатиться к Крупянскому,[190] но он накормит плациндами и каймаками — покорно благодарю.
Этакая прелесть песенка! Посмотреть бы и послушать мититику или, еще лучше, сербешти… Хорошо поют молдавашки!
— Никита, одеваться!
Слуга в соседней комнате шевелится нехотя.
Никита на пороге:
— Да во что же одеваться, Лександра Сергеич? Сапоги генерал приказали отобрать; я их Федору выдал.
Федором Никита зовет Бади-Тодора, слугу Инзова. Раз генерал отдал приказ, Федор нипочем сапогов не вернет. Сказано — на двое суток.
Конечно, мог бы Александр Сергеевич, наказанный поэт, выйти в сандальях или турецких туфлях и в своем любимом пестром архалуке[191], — но нельзя нарушить слово, данное добрейшему Ивану Никитичу! Придется просидеть вечер дома под арестом. А все — шалости! Пора бы и остепениться.
— Ну ладно. Набей мне трубку и ступай.
Под окном голос:
— Эй, Саша, Пушкин, ты дома?
Скачок с дивана к окну:
— Дома, заходи!
— Некогда. Я пришел спросить, пойдешь ли ты в ложу? Ныне у нас прием.
— Душа моя, выйти не могу, под арестом. Инзушка и сапоги отобрал.
— Опять? Эх ты, бес-арабский! А жаль, мы посвящаем ныне болгарского попика, отличнейший человек. А после, конечно, застольная ложа.[192] Братья жалуются, что ты мало бываешь.
— Ходил, да скучно. А что до трапезы, то скажу тебе, душа моя, — вино ни к черту! Скажем, был бы —
— Значит, не пойдешь?
— Говорю — не могу, Инзушка обидится, я обещал.
— Ну, так прощай, куконаш Пушка!
— Прощай, ангел! Кланяйся Пущину, Раевскому и всем боярам и фанариотам! [193]Забеги потом рассказать.
Опять один. Закат румянит домики на горном склоне.
Подобрав ноги на диван, поэт сидит среди кучи исписанных бумажек. «Ардема, фридема!..» — «Режь меня! Жги меня!» Лицо серьезное, сразу на десять лет старше. Никита заглянул было — и испуганно стушевался:
— Пойти постеречь, чтоб кто-нибудь не нарвался на молодого барина, когда он пишет!
Подъезжают экипажи и подходят люди к одноэтажному домику на площади близ старого собора в нижней части Кишинева. Экипажи подвозят господ и отъезжают пустыми: значит, господа останутся в домике надолго. В доме молдаванина Кацики[194] живет дивизионный доктор Шулер[195], родом эльзасец. Почему у него бывает столько народа — неизвестно, но слухи ходят странные; в народе даже говорят, что в этом доме бывает «судилище дьявольское»…
На площади толпится, по обычаю, городская рвань, болгары и арнауты[196] из беглых гетеристов[197]. На подъезжающих смотрят без особого дружелюбия; многих знают: купца Драгушевича[198], боярина Бернардо[199], генералов Пущина и Тучкова[200], доктора Гирлянда[201], аптекаря Майглера[202], инзовского чиновника помещика Алексеева[203]. А вот приехал зачем-то и болгарский архимандрит Ефрем, человек святой и добрый, — что ему делать с нечестивцами? Арнауты спрашивают болгар, зачем их поп сюда пожаловал, — болгарам ответить нечего: сами не знают. У решетки, которой отделен от улицы двор, толпа любопытных растет. Видят, что одни входят в дверь, другие спускаются по лесенке в подвальное помещение. Архимандрита встретил один русский офицер и повел его в дом. На улице темнеет — съезд кончился.
188
Иван Никитич Инзов
190
Речь идет о Матвее Егоровиче Крупенском (1781–1848), кишиневском вице-губернаторе, или о Тудоре Егоровиче Крупенском (1787–1843), чиновнике особых поручений при И. Н. Инзове; живя в Кишиневе, А. С. Пушкин часто бывал в домах братьев Крупенских.
193
Павел Сергеевич Пущин (1789–1865), генерал-майор, бригадный командир 16-й пехотной дивизии, мастер стула (руководитель) масонской ложи Овидий; Владимир Федосеевич Раевский (1795–1872), майор 32-го егерского полка 16-й пехотной дивизии, член декабристского Союза благоденствия, член масонской ложи Овидий; в ложу Овидий входили представители молдавской и греческой аристократии (бояре и фанариоты).
195
Федор Михайлович Шуллер (ум. 1829), венгр, плененный во время Отечественной войны 1812 г. и оставшийся в России, дивизионный врач 16-й пехотной дивизии, масон, член лож в Париже и в Кишиневе.
197
Гетеристы — члены греческой революционной организации «Филики Этерия», которая ставила своей целью освобождение страны от османского гнета.
200
Сергей Алексеевич Тучков (1767–1839), генерал-майор, затем сенатор, основатель города Тучкова, основатель и амунир ложи Овидий.
201
Брачини Рафаэль, хирург, живший после греческой революции в Кишиневе, основатель и обрядоначальник ложи в Кишиневе.
203
Николай Сергеевич Алексеев (1788–1854), чиновник особых поручений при И. Н. Инзове, казначей ложи Овидий, друг А. С. Пушкина, подарил ему «масонские» тетради.