— Товарищ Чунда, вам, кажется, что-то мерещится среди бела дня.
— Мерещится, говоришь? Хорошо, я об этом доложу первому секретарю.
— Докладывайте. Кстати, я иду сейчас к товарищу Силениеку, чтобы сообщить о результатах проверки. Я намеревался говорить только о непорядках и вредительстве в самой торговле, но сейчас я пришел к выводу, что нужно будет доложить и о положении с кадрами. Не все там в порядке. Извините, но у меня больше нет времени. Товарищ Силениек ждет.
Жубур повернулся и пошел к дверям.
— Спеши, беги! — крикнул Чунда. — Но мне все-таки интересно знать, кто тебе разрешил эту проверку.
— Проверку разрешил Силениек, — ответил уже в дверях Жубур.
— Что, что? Подожди, куда ты торопишься?
Но Жубур уже ушел. Чунда поерзал, поерзал на стуле, не зная, что предпринять, потом схватился за телефон и набрал номер Силениека.
— Товарищ секретарь? Говорит товарищ Чунда. Сегодня, по моему предложению, Жубур с активом проверял положение торговой сети в районе. Подтвердились безобразные вещи, как я и предполагал. Он сейчас будет у тебя и все доложит. Надо нам что-то предпринять. Надо, надо, так это оставить нельзя. Если не возражаешь, я назначу целую бригаду и прощупаю, что это за зубры укрылись в торговом аппарате и портят воздух. Я их перетряхну как следует. Товарищ Силениек, между прочим, этот Жубур совсем не понимает шуток. Я над ним немного подшутил, а он сразу и ощетинился. Еще будет жаловаться. Прошу учесть то, что я тебе сказал.
Чунда положил трубку и с улыбкой посмотрел на Кирсиса.
— Занятный случай, верно?
Кирсис не ответил ни на его улыбку, ни на его вопрос. Он поднялся и пошел к двери.
— Когда я должен прийти и узнать ваше решение?
— Приходите на следующей неделе, — сказал немного успокоившийся Чунда. — Мы подумаем, посоветуемся и решим, как быть.
…После разговора с Жубуром Силениек сейчас же пошел в Центральный Комитет партии. В тот вечер там происходило совещание по поводу безобразий в торговле. На следующий день с витрин исчезли сказочно дорогие редкости, а вместо них появились одежда, обувь, разные товары широкого потребления — и все по нормальным ценам. На многие товары торговцам пришлось снизить цены наполовину, а некоторым дельцам, надеявшимся подложить камень под ноги советской власти, пришлось отвечать перед судом. Инспектора цен Элперта арестовали. Одна из наиболее широко задуманных попыток вредительства была разоблачена, но ликвидация ее потребовала нескольких недель работы. И позднее то тут, то там возобновлялись попытки подложить новый камешек, и на месте одного выполотого сорняка вырастал другой.
Такое это было время, время великих мечтаний, великого пафоса и — неустанной борьбы.
В коридоре, у дверей канцелярии университета, Жубур увидел Индулиса Атаугу. Он стоял среди кучки студентов перед вывешенным на стене списком освобожденных от платы за учение. У Индулиса, как и у других комильтонов, исчезли корпорантские шапочки и часовые брелоки с цветами корпорации. Только вызывающие выходки свидетельствовали о том, что папашины сынки, воспитанные в погребках конвентов[52], не избавились от прежней спеси даже теперь, когда уже не осталось ни корпораций, ни конвентов, ни фуксов[53], которыми могли командовать могущественные филистеры[54]. С кислыми физиономиями прогуливались по коридорам бывшие селоны, летоны и бевероны[55]. Никто им не завидовал, никто не обезьянничал их повадок, никого не соблазняло их вчерашнее великолепие.
Индулис Атауга, как олдермен[56] корпорации, чувствовал свое падение болезненнее, чем обычные комильтоны. Он больше не был полновластным хозяином корпорации, признанным заправилой, не он задавал тон в университете. Сегодня тон задавали студенты, вышедшие из рабочего класса, чей путь и раньше не вел через логово лоботрясов-корпорантов, хотя их за это и обзывали дикарями или как-нибудь хуже. Единственно, что утешало Индулиса, — это верность и традиционное уважение, по-прежнему оказываемое старыми комильтонами олдермену своего обанкротившегося братства. И если внешние признаки их принадлежности к той или иной корпорации исчезли, это еще не значило, что в душе они не продолжали носить цвета своей корпорации, не были членами некоей касты, некоего тайного ордена. Новый элемент, пролетарский студент, раздражал их, как чужеродное тело. Но еще больше бесило их то, что этот новый элемент, став главной и решающей силой в университете, отодвинул их на второе место. Тут не помогали им ни бойкот, ни улыбочки. Студент-первокурсник, у которого еще не сошли с рук мозоли, и не думал угождать бывшим университетским львам. Он не слушал, разинув рот, рассказы о скандальных приключениях и попойках в ночных заведениях. У него были иные мечты, он равнялся по иным образцам. Его общественной школой была университетская партийно-комсомольская организация. Гордился он только своей работой.