Кроме Сэмюэла Батлера, ни одного автора девятнадцатого века не чувствуешь сегодня до такой степени современным, как Ницше. В написанном им почти ничего не устарело, разве что преклонение гуманитария перед античной классикой, за которое его первым упрекнул Бернард Шоу{613}. И меньше всего устарела сохраняемая им даже в самом горячем споре ясность мысли, какая-то мягкость в нападении, о которой наша эпоха, кажется, совсем забыла.
Несколько сотен непреодолимых страниц отдает скрупулезный автор этой книги повествованию о трудах, вынесенных журналистом и коммунаром Луи Огюстом Бланки. Бурная судьба, в которой мужественно уживаются подполье и застенок, открывает перед биографом безбрежные литературные возможности; сказать, что Нейл Стюарт их упустил, было бы несправедливо. Если его и стоит упрекнуть, то совсем в другом: в полном равнодушии к космогоническим построениям Бланки. Труд «L’etérnité par les astres»[328] он скупо именует «не столько серьезным исследованием, сколько литературным курьезом», как бы не удосуживаясь заметить, что перед ним оправдание (и развитие) учения о циклах.
Это учение (новейший изобретатель назвал его доктриной о Вечном Возвращении) утверждает, что история мира — и собственная жизнь каждого из нас вместе с ней — повторяется по кругу. Обычно его приписывают Ницше, который и сам полагал, будто августовским днем 1881 года открыл его в Сильваплане, «в шести тысячах футов{616} над временем и людьми…». О нем знали ученики Пифагора; его исповедуют гекзаметры Лукреция[329]; с ним спорят святой Августин и Ориген; Браун в 1640 году говорит о нем в одном из примечаний{617} к «Religio medici»; Мур удачно завершает им «Memoirs of my dead life»[330]{618}. Из всех формулировок самая радикальная и развернутая принадлежит Бланки. Ницше (как и Гейне, и Лебон{619}, и знакомец Бернарда Шоу по Британскому музею, сомнительный Томас Тайлер{620}) сталкивается с последовательностью неотличимых временных циклов; Бланки нагромождает бесконечные повторения не только во времени, но и в столь же бесконечном пространстве. По его мысли, во Вселенной содержится бесконечное количество факсимильных копий нашей планеты и всех ее возможных вариантов. Точно так же каждый из нас существует в бесконечном количестве экземпляров со своими вариациями или без оных. «Все, что могло бы произойти на Земле, — утверждает Бланки, — уже есть в том или ином месте. Помимо этой жизни от рождения до смерти, которую мы прожили и которую нам предстоит прожить во многих мирах, мы существуем еще в пятнадцати тысячах разных версий». И дальше: «То, что я пишу сейчас в подземелье Бычьего замка, я — у этого же стола, этим же самым пером — писал и буду писать вечно».
Гипотеза Бланки (превратившего мироздание в безграничный шар зеркал, одни из которых плоские, а другие — вогнуты) коротко изложена в «L’enfermé»[331] Жеффруа{621}, в монографии Лихтанберже{622} о Ницше и в книге Камиля Фламмариона «Les mondes imaginaires et les mondes réels»[332]{623}.
Похожая выдумка есть в неисчерпаемых «Note-books»[333] Батлера{624}. Она не датирована. У Бланки (по крайней мере, в этом цикле вечности) она относится к 1872 году. Кроме того, неутолимый читатель может обратиться к пятой главе основополагающего труда Унамуно «О трагическом чувстве жизни».
ОТРЫВОК О ДЖОЙСЕ{625}
Среди рассказов, которых я не написал и, видимо, не напишу (хотя они на свой странный и зачаточный лад как-то оправдывают мое существование), есть восемь-десять страничек, многословный черновик которых носит титул «Фунес, чудо памяти», а другие, более сжатые версии — попросту «Иренео Фунес». Герой этой вдвойне призрачной выдумки — обычный оборванец из Фрай Бентоса или Хунина образца 1884 года. Его мать — гладильщица, загадочный отец, по слухам, мясник со скотобойни. Известно одно: по происхождению и неразговорчивости он индеец. В детстве его выставили из начальной школы после того, как он на память воспроизвел две главы учебника с иллюстрациями, картами, виньетками, шрифтом и даже опечаткой… Парень умирает, не дожив до двадцати. Он неимоверно ленив: день за днем пролеживает в кровати, уставившись на смоковницу во дворе или на паутину в углу. У одра соседи припоминают жалкие события его жизни: поездку на скотный двор, в бордель, в усадьбу к такому-то. И только один подсказывает разгадку. Покойный был, вероятно, единственным подлинным ясновидцем на свете. Восприятие и память служили ему безотказно. Мы охватываем взглядом три стакана на столе, Фунес — каждый лист и корешок виноградной лозы. Он помнил формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля 1882 года и мог сравнить их в уме с разводами на кожаном переплете книги, которую однажды в детстве подержал в руках. Мог восстановить все свои сны, все полусны. Он умер от воспаления легких, и его замурованная жизнь осталась самой неисчерпаемой сокровищницей в мире.