Можно видеть в загадочном бедняге из моего рассказа зародыш сверхчеловека, этакого маленького Заратустру из пригорода, но одно бесспорно: он чудовищен. Я вспомнил о нем здесь лишь потому, что прочесть не отрываясь все четыреста тысяч слов джойсовского «Улисса» одно за другим под силу разве что подобным чудовищам. (Не решаюсь даже представить, какие потребуются для «Поминок по Финнегану»: они для меня столь же невообразимы, как четвертое измерение Хинтона или никейская Троица.) Известно, что неподготовленному читателю бескрайний роман Джойса представляется непостижимым хаосом. Известно и то, что официальный толкователь романа Стюарт Гилберт соотносит каждую главу с определенным часом дня, органом тела, видом искусства, символом, цветом, литературным приемом и приключением Улисса, сына Лаэрта из рода Зевса. Простого перечисления этих незаметных и кропотливых соответствий оказалось достаточно, чтобы мир склонился перед суровым планом и классической дисциплиной книги. Самым прославленным из добровольных тиков стал самый ничтожный: совпадения Джойса с Гомером или (проще говоря) с сенатором от департамента Юра, господином Виктором Бераром{626}.
Куда поразительней, я убежден, неисчерпаемое разнообразие стилей книги. Подобно Шекспиру, Кеведо и Гёте, Джойс — как мало кто другой — не просто литератор, а целая литература{627}. И все это, как ни сверхъестественно, в пределах одного тома. Письмо у него насыщено до предела, тогда как у Гёте всегда оставалось легким — достоинство, в котором Кеведо не заподозришь. Я (как любой другой) целиком «Улисса» не прочел, но с удовольствием читаю и перечитываю некоторые сцены{628}: диалог о Шекспире, «Walpurgisnacht»[334] в лупанарии, вопросы и ответы катехизиса… «They drank in jocoserious silence Epp s massproduct, the creature cocoa». А на другой странице: «А dark horse riderless, bolts like a phantom past the win ningpost, his mane mononfoaming, his eyeballs stars». Или еще: «Bridebed, childebed, bed of death, ghost-candled»[335][336].
Избыток и недостаток идут у Джойса рука об руку. Недоразвитие архитектурных способностей (которых боги ему не послали, вынудив подменять их головоломными соответствиями и лабиринтами) искупается его даром слова, без малейшего преувеличения или неточности сравнимым с «Гамлетом» или «Погребальной урной»… «Улисс» (как известно) — это история одного дня в пределах одного города. Легко заметить, что добровольное самоограничение здесь — не просто дань вкусам Аристотеля: как нетрудно догадаться, любой день для Джойса — это втайне все тот же неотвратимый день Страшного суда, а любое место на свете — Преисподняя или Чистилище.
ТРИ ФИЛОСОФСКИЕ ШКОЛЫ ДРЕВНЕГО КИТАЯ{629}
Когда на одном замечательном повороте «Pickwick Papers»[337] Диккенсу понадобилось передать смесь сложности и скуки, он помянул «китайскую метафизику». Сочетание сильнодействующее и, в некотором роде, головокружительное: метафизика, всякому понятно, вещь мудреная; в особенности, как полагает каждый, китайская метафизика, где замысловатое устройство соединяется к тому же с «нечитаемым» письмом. Реальность — судя по книгам Форке{630}, Вильгельма, Герберта Джайлса, Уэйли — подобных догадок не подтверждает. Далекий Чжуан-цзы (даже сквозь спенсерианское наречие Джайлса, даже сквозь гегельянский жаргон Вильгельма) куда ближе всем нам и лично мне, чем протагонисты неотомистских доктрин или адельфы диалектического материализма. Их занимают те же простые, первичные вопросы, которые вдохновляли прославленную мысль горожан Ионии и Элеи.
Я не напрасно потревожил вековые тени эллинов. Общие точки очевидны и многочисленны. Платон в «Пармениде» доказывает, что существование единого предполагает существование бесконечного: если единое существует, то в силу своей причастности бытию; соответственно, оно состоит из двух частей — бытия и единого, каждая из которых, в свою очередь, едина и вместе с тем существует, разделяясь, следовательно, на две части, опять-таки делящиеся надвое, и так далее до бесконечности. Чжуан-цзы («Три философские школы древнего Китая», с. 25) использует тот же бесконечный регресс в споре с монистами, полагавшими, будто Десять Тысяч Существ (Мироздание) суть одно. Но единство мироздания и утверждение об этом единстве — уже две разные вещи, доказывает Чжуан-цзы; если же прибавить к ним утверждение об их двойственности, то таких вещей уже три, а вместе с утверждением о троичности — четыре, и так до бесконечности… Другое бесспорное совпадение — Зенон и Хуэйши{631}. Первый в одном из своих парадоксов убеждает, что прибыть в конечную точку пути невозможно, поскольку до этого необходимо преодолеть половину пути, а прежде — половину этой половины, но еще раньше — половину половины этой половины и так далее; Хуэйши говорит, что прут, который каждый день укорачивают вдвое, бесконечен.
335
Они в балаганно-озабоченном молчании испили Эппова мясопродукта, животворящего какао; темная лошадка без седока тенью проходит финишный столб, лунно-пенная грива и звезды-зрачки; ложе зачатия и рождения, ложе смерти в призрачном круге свечей
336
Французский перевод не слишком удачен: «Lit nuptial, lit de parturition, lit de mort aux spectrales bougies». Но виноват тут, понятно, лишь язык, бедный сложными словами.