Из трех мыслителей, чьи учения изложены в книге Уэйли — Чжуан-цзы, Мэн-цзы, Хань Фэй-цзы, — наиболее ярок первый. Мэн-цзы проповедовал Человечность, а это, согласимся, не вдохновляет. Хань Фэй-цзы (если верить Уэйли) — буквальный предшественник Адольфа Гитлера, но грустно лишать Прошлое его бесценных преимуществ — ничего не знать об Адольфе Гитлере… Чжуан-цзы оценивали по-разному. Мартин Бубер («Reden und Gleichnisse des Tschuang-Tse»[338], 1910) видит в нем мистика; синолог Марсель Гране{632} («La pensée chinoise»[339], 1934) — самого своеобразного среди писателей его страны; Шуль-Солар — литератора, который воспользовался поэтическими и полемическими возможностями даосской мысли. Его силу и изобретательность не отрицает никто. Один из его снов стал в китайской словесности — а она мастерица видеть сны — настоящей пословицей. Чжуан-цзы двадцать четыре века назад приснилось, что он превратился в мотылька. И, проснувшись, он уже не знал, кто он: человек, видевший во сне, будто стал мотыльком, или мотылек, которому снится, что он — человек.
Приведу еще одну его притчу: «Как-то раз Си Ши, красивейшая женщина на свете, потерла переносицу. Безобразнейшая крестьянка увидела это и залюбовалась. Ей захотелось стать такой же: она напустила на себя хмурый вид, принялась усердно тереть переносицу, а потом вышла на улицу. Богатые заперлись на ключ и не пустили ее на порог, а бедняки забрали детей и жен и покинули эти края».
Первый перевод Чжуан-цзы на английский появился в 1889 году. Оскар Уайльд откликнулся на него рецензией в журнале «Speaker»[340]. Он с похвалой отозвался о его мистицизме и духе отрицания, а закончил следующими словами: «Чжуан-цзы, трудоемкое имя которого произносится совершенно не так, как пишется, — опаснейший писатель. Перевод его книги на английский спустя два тысячелетия после смерти автора — непростительная поспешность».
БРЕТ ГАРТ
«ИСТОРИИ СТАРОГО ЗАПАДА»{633}
Жестокостей в жизни Северной Америки XIX века более чем хватало. Чего не скажешь о североамериканской литературе. (Наша, при бесконечной скудости{634}, уже могла предъявить в ту пору «Бойню» Эстебана Эчеверрии, «Оступившуюся» Аскасуби, убитого негра из «Мартина Фьерро» и не баловавшие разнообразием сцены зверств, которые послушно производил на свет Эдуардо Гутьеррес…) Американская литература избегала жестокости, сказал я; в первой же главе «Spirit of American Literature» Джона Мейси читаю: «Наша словесность лицемерна, искусственна, хрупка, слащава… Одиссей, одолевавший исполинские реки и опасные моря, коллекционирует сегодня японские гравюры. Ветеран Войны между Севером и Югом успешно соревнуется с госпожой Марией Корелли{635}. Обветренный покоритель пустынь принимается сочинять песенки и поет о садочках и розах». (Не будем удивляться странным понятиям автора, как будто забывшего, что пустыни покоряют именно для того, чтобы сажать потом сады и розы.)
Эти вариации на тему крайнего замешательства относятся к 1908 году. Может быть, с них и начинается тот простодушный страх оказаться недостаточно hardboiled[341], который служит самой явной (и наименее симпатичной) отличительной чертой сегодняшней американской литературы. Пренебрежение американцев тонкими чувствами бросило тень и на славу Брет Гарта. Кроме того, ему явственно повредила дружба с гением — Марком Твеном. Культ героев с регулярностью требует жертв: так у нас ритуального агнца Аскасуби, а в иную пору — дель Кампо или Луссича, из года в год возлагают на алтарь всеобщего кумира Эрнандеса. Тем временем Бернард Де Boto — «Mark Twain’s America», с. 164 — описывает Брет Гарта как «литературного шарлатана, чьи рассказы весьма ценились всяческими фигурами второго ряда». Скрупулезная форстеровская биография донесла до нас имя одного из этих второразрядных ценителей: Чарлз Диккенс.