— Ах, душенька, что у вас сие за платье? Ах, ах!.. Мешок мешком!.. А матерьица-то!.. Ай-ай! Точь-в-точь у клюшницы моей прабабушки такая ж была. Да ведь, милая моя, вы урод в ваших нарядах… Прямо страсть, как вы нехороши в них, хоть… и приятно кое-чем лицо ваше… А туфельки ваши!.. Го-лу-у-бка-а!.. Разве ж сия обувь радость для женщины? Просто ящик для ноги, не более… Comme les sabots des paysannes en France[40]. Ах, прощенья прошу… Я запамятовала, что вы французского диалекта не знаете…
Капитанша вдруг встала, с ненавистью обдернув свое старенькое кисейное платье.
— Напрасно-с… Я… я… по-французски обучена тож… Папенька мой дворянин…
— На сколько душ?
— О, господи-и! Я-с… не приказчик… и… и… малой осталась от папеньки.
Комендантша убежала, всхлипывая, отчего подпрыгивали темные завитки на розовой шее.
Супруга Качки зато почувствовала глубочайшее удовлетворение, когда увидела по выглянувшему из куста улыбающемуся лицу горного ревизора, что он слышал весь этот разговор.
Комендантша слезно жаловалась мужу:
— Да неужто ж мне и защиты нет от подлой сей форсуньи?.. Так вот и топчет, так и топчет… Униженья от нее столь много терплю… Все пересмешила, как есть дурой и неряхой выставила… И все при мужчинах старается.
Капитан растерянно удивлялся:
— За что ж, миленькая, она тебя так? А?
— За что? Я молода, мне двадцать, а ей за четыре десятка… Я не крашусь, не малююсь, в рюмку не тянусь, а на нее без румян да сурьмы не взглянешь… Вот потому и пристает… Хоть бы ты, Петя, сказал, намекнул бы самому Гавриле Семенычу.
Фирлятевский испуганно отшатнулся и заморгал редкими светлыми ресницами, старчески потирая лысеющий лоб:
— Ох, батюшки! Уж и молвишь! Да разве я осмелюсь об сем доложить? Да ведь он меня в порошок, его превосходительство-то… Ушлет куда-нибудь к черту на рога, к самой китайской границе, на Аблайкитку какую-нибудь, вот и дохни там на грошах да в смертной скуке… А тут и в картишки можно перекинуться и… — его тощее лицо вдруг просияло, — и флора здесь богатеющая!
— Дурак! — со слезами крикнула капитанша. — Только и носится с гербариумом своим, все из-за сего готов забыть!
Фирлятевский виновато приглаживал жиденькие русые височки. Правда, неизменной его страстью были гербарии, которых насчитывалось у него не одна сотня листов и ящиков.
Жена не унималась:
— Пылит, пылит всем в глаза… Я, я… мы… а у самих долгу более, чем волос на голове… Нет купчишки в Барнауле, кому бы они не задолжали… Сюда приехали ныне тож из-за недостачи, небось по Парижем не наездишься каждый год… А ей, забияке, хватит ломанья: я-де горную натуру обожаю… У-у… ненавистная!.. Подлая, обманщица!.. Мужа старого водит за нос, из любовника правую руку мужу сотворила…
— Ш-ш!.. Матушка, не петушись! Молю!
— А я вот возьму да и покажу ее красавцу всякие галантерейства… И пусть злится, когда он на меня будет глядеть…
— Сашенька, женушка, опомнись! Аль загубить меня совсем порешила?
И жилистой, дрожащей рукой Фирлятевский закрестил жену.
Жена бешено сжала маленькие кулачки.
— О-ох! Даже сего я не смею… Так, значит, и кланяйся перед ней?
— Ну, что же делать-то?.. Подчиняйся высшим… Мал наш род, мелок, Сашенька, вот и маемся.
«Малость рода» всегда чувствовал комендант Фирлятевский как некое проклятье.
Назавтра Качка сказал ему:
— Отобедать со мной, государь мой и господа офицеры, милости прошу. И вас также, сударыня.
За обедом комендант Фирлятевский говорил робким голосом, горбился, не зная, куда деть худые ноги в залатанных сапогах, старый запятнанный сюртук, неуменье держаться за обильным этим столом, болтать и смеяться. Жена сидела понурая, с пылающими щеками, ежась в своем праздничном, уже выцветшем голубом платье. Молоденькие офицеришки таращили глаза на ослепительную начальничиху, упивались запахом парижских духов, сторицей отвечая на ее любезности. Сами же с забывчивой жадностью тянулись к соблазнительным бутылкам и фруктам из качкинских походных погребцов.
Офицеры были молоды, и начальничиха угощала их тем охотнее, что этим могла возбудить досаду в избалованном сердце любовника и показать, что в ней еще много огня и прелести. Правда, не одна пара глаз косила в другую сторону, на край длинного стола, где разливала вино по бокалам молоденькая женщина с синими глазами, но угождать начальничихе было выгодней.