Человек с белой косицей громко читал бумагу.
Донеслось ясно, как возле самого уха:
— «…Три раза по тысяче шпицрутенов»[45].
Варварушка вынула из кармана бережно положенную свечу. Слезы застилали ей глаза. Тряской рукой зажгла свечу, укрывая огонь ладонью. Никогда не чаяла провожать стольких на тот свет. И теперь казалось ей, что уже стояла над могилой, хотя еще были на месте обреченные земле.
Забили барабаны. С коляски голубкой взлетел белый платок.
Варварушка закрестилась, стуча зубами.
К зияющей между живыми частоколами тропке побежал человек.
И сразу пропал. Его закрыло перекрестной дикой пляской черных железных спиц.
Стояла Варварушка под березами, растеряв все думушки и желания, забыв обо всем на свете.
Все темнее и шире алела тропка между рядами, будто жадно пила кровь пересохшая земля.
Били барабаны.
И вдруг живой частокол смешался и пошел к краю площади, где уже лопаты вскидывали землю.
Догорела свеча у Варварушки. Шептали дрожащие губы:
— Упокой, господи… упокой… Все обскажу, голубчики… память о вас унесу… упокой… память унесу…
Вдруг забили, забили барабаны.
И вздрогнула всем телом Варварушка.
Услыхала вдруг, в пожаре мгновенном сердца, что не барабаны бьют, а несется откуда-то гром и земля под ногами гудит, как в грозу.
Барнаул, 1925 г.
НА ГОРЕ МАКОВЦЕ
Повесть
«Мои Курчане в цель стрелять знающи, под звуком труб они повиты, под шлемами возлелеяны, концом копья вскормлены; все пути им сведомы, все овраги знаемы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли изострены; они скачут в поле как волки серые, ища себе чести, а князю славы…»
«…Ночь меркнет, свет зари погасает, мглою поля устилаются, песнь соловьиная умолкает, говор галок начинается. Преградили Россияне багряными щитами широкие поля, ища себе чести…»
«…заря с кровавым светом появляется…»
В Троицком соборе кончалась ранняя обедня. Зазвонили в малый колокол. Звуки его, тонкие и будничные, таяли в прозрачном воздухе, пропадая где-то за сквозистыми золотыми березами над монастырским прудом.
Широкоплечий молодец великанского роста, что шел по убитой мелким камнем дорожке, опустил наземь ношу, снял свой потрепанный послушничий колпак и, глядя в небо, медленно и истово перекрестился. Августовская заря осветила его длинные, до плеч, русоватые, с рыжинкой, волосы, резко сведенные к высокому носу густые каштановые брови и мягкую бородку, опушившую круглое, до красноты загорелое лицо.
Колокол зазвонил чаще. Молодец со вздохом хотел опять взвалить себе на спину мешок, но поднял его неловко, мешок соскользнул и упал. Туго натянутый холст лопнул, мука белым облаком взвилась вверх.
— Ой, чадо-о! Что туто у тебя деется? Пошто дар божий, аки неразумной, наземь сыпешь? — раздался с крыльца келии сиплый тенорок соборного старца Макария, одного из главных хозяйственников Троице-Сергиева монастыря. Старец, низкорослый, круглый, как бочка, гневно стучал посошком и тряс сивой спутанной бородой.
— Подь сюды, подь сюды, служка троицкой, орясина богова!
Молодец хмуро подошел под благословение. Старец сунул ему в лицо отекшую руку и проворно ударил его посошком по спине.
— Тако ли делати надобно, злоплевельной грешник? Аль запамятовал, како время ноне скудное да буйное. Радетелей храма господня, сколь ране было, ноне нету — бояре кто поубиты, кто к вору в Тушино съехали. Времечко нам в наказание ниспослано, а ты, работниче божий, беса тешишь?
— Да помилуй, отче преподобной… — попытался, наконец, вставить словцо молодец, но старичок опять поднял свой посох, и молодец досадливо затоптался на месте.
— Ох, аз не без глаз… слышь ты, Данилко Селевин?.. Худо для господа робишь, худо! — не унимался старец. — А бог-ат долго терпит, да больно бьет. Слышь ты? Грешная душа твоя мне вся во-о как ведома: перьвый злодей — лень, второй злодей — язык…
— О господи, отче… да уж, кажись, я лишнего слова…
— Второй злодей — язык, — еще гневливее повторил старец, — а третий злодей — соблазн мирской… Все вы, служки, в мир глядите.
— И чернецы из тех мирян, отче, да и миряне такожде божьи люди суть.
— Раби ленивые, раби ленивые…
— Я день-деньской роблю, отче!
— Ой, лжу речешь, чадо, велию лжу речешь!
Но уж тут Данила Селевин обиделся.
— Где ж тут лжа, отче? Роблю от зари до зари. На небеса еле свет видать, а я уж очми гляжу, на ноги встаю, к труду прибегаю. И николи не временится мне обедню во храме отстоять… хочь бы на междучасье[46]малость побыть, так и на то никак дня не хватает.
45
Шпицрутены, счетом до тысячи — обычное наказание для беглых Колывано-Воскресенских заводов. И в сороковых годах, в эпоху Николая I, «норма» шпицрутенов осталась прежней. В Алтайском архиве сохранилось одно из типичных «секретных дел» — дело о бурщике Панфиле Климове, убежавшем от невыносимых условий труда, от ужасов бесправия, в горы. Дело показывает, что рабочие алтайских заводов, повинные «в беглых делах», подводились уже механически под определенную статью закона — три тысячи шпицрутенов. Но горнозаводскому суду, видно, мало еще показалось… трех тысяч шпицрутенов, и Панфил Климов, «по перенесении им наказания», должен был еще… идти на каторжные работы.