— Камлали [44], говорит. Девка утонула.
Никто не поверил. Судья, уже томясь желанием протянуться с трубкой на диване, сладко зевнул.
— Злостный, вероломный народец. Ни с чем несообразно, одни камнями бьются, а другие молятся. Какая тут девка? Ясно, молились для ниспослания победы бунтовщикам. Преступление против законов российских налицо.
Отирая лоб белоснежным платком, сострил:
— Сие лишний раз доказывает, насколь благоволение нашего господа сильнее всяких алтайских богов.
Арестантов увели. В низкой же комнате, с красным столом и императорскими портретами во весь рост, одурело жужжали мухи и судилище составляло приговор.
Канцеляристы потели и скрипели перьями.
Гаврила Семеныч скушал уже вторую дыню и мелкими глотками пил кисленькую прохладную настоечку, заедая ее пастилой. Аккуратно запахивая китайчатый шлафрок, вставал по временам, зажав в руке сухой подбородок и замедляя шлепающие шаги перед курносым ликом в прусском мундире. Гаврила Семеныч писал всеподданнейший рапорт в канцелярию кабинетских земель его величества.
Жуя губами и морща лоб под ночным колпаком, он выводил тряскими буквами текст рапорта:
«…Доблестные войска наши, не жалея крови своей для отечества, переловили сих беглых наглецов, ложно поселившихся на земле, кабинету принадлежащей, благами коей они пользовались беззаконно. Племена же алтайские, как заметить можно, с сими преступниками дружбу водят большую, даже моления к своим богам рассылают для преуспеяния жизни сих нарушителей порядка.
Негодяи, быв пойманы, на суде отменное вероломство, нераскаянность, злобу и всю преступность свою воочию показали. Как смертная зараза, достойны они жесточайшего наказания, в утверждении чего не дрогнет рука верноподданного российского.
Храбрость и доблесть армии нашей и бдительность главной конторы не одно еще такое селение, чаю я, сотрет с лица земли, дабы всем мятежным сие было в назидание и предупреждение».
Мирно потрескивали свечи.
Гаврила Семеныч отпил настоечки и вновь бережно заскрипел пером.
«…За сию блестящую кампанию представлены к высшим чинам все офицеры, проявившие усердие. Потери наши в сей битве весьма ничтожны».
Голова кавалера Качки упала на шелковую спинку кресла. Губы смешно развело улыбкой. Верно, снилась его превосходительству высочайшая награда за «блестящую кампанию».
Марей попросил конвойного:
— Пойдешь с поста, зайди к Варварушке-стряпухе. Скажи, мол, Марей Осипов да Сеньча Кукорев просили ее повидаться прийти. Душа горит. Охота о себе вестку на земле оставить… Да скажи, чтоб умаслила чем стражу-то… Говорнуть бы с ней, больно добра да жалостна. Да пусть поторапливается, а то, можа, скоро смерть будем примать.
И прилетела Варварушка. Бабьей мягкостью, репью складной, медяками из узелка сумела ласковая стряпуха дойти до каморы беглых.
Поклонилась Варварушка в ноги всем. Неважно, что иных и вовсе не знала.
— Страдальцы наши-и!.. Милые-е!..
Прибрала камору, соломы свежей выпросила, накормила всех снедью, новости простые и горькие рассказала: столько-то в слесарной. на лесопилке изувечило, столько-то в горячке свалилось, столько умерло. А сама слезами обливалась над рассказами беглых.
А Марей сказал строго:
— Смотри, Варварушка, расскажи про нас всем работничкам… Скажи — за них погибаем… Да разузнай, когда поведут нас смерть принимать, и на то место приди и смотри… И живым передай…
Стряпуха обещала клятвенно.
Солнце вставало над тихой Обью. Над кустарниками заречной стороны таяло в жидкой золотой плави алое перистое облачко. Лениво нежась, льнула Обь широкой волновой грудью к прибрежным пескам.
На пригорочке стояла Варварушка, смотря из-под ладони на пустынную еще дорогу. Вдалеке раскинулся просыпающийся город. Заводская плотина уже дымила черными горлами своих труб.
Вдруг дрогнула стряпуха — над дорогой вспорхнуло облачко пыли, заклубилось, выросло. Шли люди.
Варварушка поправила на голове чистый платок, обдернула платье и перекрестилась.
— Идут, голубчики…
И, унимая дрожь в ногах, ждала встретить последний взгляд.
Вокруг них шагали солдаты. Но обреченных было видно всех. И слышно было, как пела песню ребячью, сонную, женщина с разметанными светлыми волосами.
Марей и все другие поматывали головами, руки были связаны назад.
Смертники увидали Варварушку и крикнули в одноголосье:
— Память о нас унеси! Уговор помни!
— Помню! — крикнула, затрепетав, Варварушка.
Они прошли, а вслед им зашагали зеленые колонны солдат, и за спиной каждого покачивались черные длинные пучки — железные пруты шпицрутенов.
А позади, минуя пыль, взбитую солдатскими сапогами, не торопясь, ехали две коляски. В первой, запряженной вороной парой, отвалились на мягкие подушки бритый старик в зачесанном парике и молодой, курчавый, черный, как цыган.
Варварушка узнала в них главного начальника Качку и страшного всему городу майора.
Позади ехали судья с канцеляристами.
— Проклятые! — всхлипнула кроткая Варварушка и побежала, хоронясь за кусты.
— Успеть бы…
И успела. Встала за стволами двух сросшихся братски берез.
Человек с белой косицей громко читал бумагу.
Донеслось ясно, как возле самого уха:
— «…Три раза по тысяче шпицрутенов» [45].
Варварушка вынула из кармана бережно положенную свечу. Слезы застилали ей глаза. Тряской рукой зажгла свечу, укрывая огонь ладонью. Никогда не чаяла провожать стольких на тот свет. И теперь казалось ей, что уже стояла над могилой, хотя еще были на месте обреченные земле.
Забили барабаны. С коляски голубкой взлетел белый платок.
Варварушка закрестилась, стуча зубами.
К зияющей между живыми частоколами тропке побежал человек.
И сразу пропал. Его закрыло перекрестной дикой пляской черных железных спиц.
Стояла Варварушка под березами, растеряв все думушки и желания, забыв обо всем на свете.
Все темнее и шире алела тропка между рядами, будто жадно пила кровь пересохшая земля.
Били барабаны.
И вдруг живой частокол смешался и пошел к краю площади, где уже лопаты вскидывали землю.
Догорела свеча у Варварушки. Шептали дрожащие губы:
— Упокой, господи… упокой… Все обскажу, голубчики… память о вас унесу… упокой… память унесу…
Вдруг забили, забили барабаны.
И вздрогнула всем телом Варварушка.
Услыхала вдруг, в пожаре мгновенном сердца, что не барабаны бьют, а несется откуда-то гром и земля под ногами гудит, как в грозу.
Барнаул, 1925 г.
НА ГОРЕ МАКОВЦЕ
Повесть
«Мои Курчане в цель стрелять знающи, под звуком труб они повиты, под шлемами возлелеяны, концом копья вскормлены; все пути им сведомы, все овраги знаемы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли изострены; они скачут в поле как волки серые, ища себе чести, а князю славы…»
«…Ночь меркнет, свет зари погасает, мглою поля устилаются, песнь соловьиная умолкает, говор галок начинается. Преградили Россияне багряными щитами широкие поля, ища себе чести…»
«…заря с кровавым светом появляется…»
В Троицком соборе кончалась ранняя обедня. Зазвонили в малый колокол. Звуки его, тонкие и будничные, таяли в прозрачном воздухе, пропадая где-то за сквозистыми золотыми березами над монастырским прудом.
Широкоплечий молодец великанского роста, что шел по убитой мелким камнем дорожке, опустил наземь ношу, снял свой потрепанный послушничий колпак и, глядя в небо, медленно и истово перекрестился. Августовская заря осветила его длинные, до плеч, русоватые, с рыжинкой, волосы, резко сведенные к высокому носу густые каштановые брови и мягкую бородку, опушившую круглое, до красноты загорелое лицо.
Колокол зазвонил чаще. Молодец со вздохом хотел опять взвалить себе на спину мешок, но поднял его неловко, мешок соскользнул и упал. Туго натянутый холст лопнул, мука белым облаком взвилась вверх.
45
Шпицрутены, счетом до тысячи — обычное наказание для беглых Колывано-Воскресенских заводов. И в сороковых годах, в эпоху Николая I, «норма» шпицрутенов осталась прежней. В Алтайском архиве сохранилось одно из типичных «секретных дел» — дело о бурщике Панфиле Климове, убежавшем от невыносимых условий труда, от ужасов бесправия, в горы. Дело показывает, что рабочие алтайских заводов, повинные «в беглых делах», подводились уже механически под определенную статью закона — три тысячи шпицрутенов. Но горнозаводскому суду, видно, мало еще показалось… трех тысяч шпицрутенов, и Панфил Климов, «по перенесении им наказания», должен был еще… идти на каторжные работы.