— То, что случилось со мной, — продолжал К. несколько тише, чем прежде, вновь и вновь ощупывая глазами лица первого ряда, что вносило в его речь оттенок некоторого беспокойства, — то, что случилось со мной, — это, конечно, всего лишь частный случай, и как таковой особого значения не имеет, поскольку я не принимаю все это слишком всерьез, однако это показатель того, как ведутся дела против многих других. И я стою здесь не за себя, а за них.
Он невольно возвысил голос. Кто-то в зале захлопал поднятыми вверх руками и выкрикнул:
— Браво! Почему бы и нет? Браво! и еще раз браво!
Некоторые из первого ряда теребили бороды, на выкрик никто не обернулся. К. тоже не придал ему значения, но все же это была поддержка; К. теперь уже совсем не считал необходимым, чтобы ему все рукоплескали, достаточно, если общество начнет задумываться об этом деле и хотя бы некоторых удастся убеждением привлечь на свою сторону.
— Я не стремлюсь к ораторскому успеху, — сказал К., озвучивая свои размышления, — да он для меня и недостижим. Господин следователь говорит, по всей вероятности, значительно лучше, ведь это — часть его профессии. Что касается меня, то я хочу лишь публичного обсуждения публичного безобразия. Посудите сами: около десяти дней тому назад я был арестован; над самим фактом этого ареста я смеюсь, но это сейчас к делу не относится. Я был захвачен врасплох, утром, в постели; возможно, — судя по тому, что сказал следователь, этого нельзя исключать, — имелся приказ арестовать некоего маляра, столь же невинного, как и я, но остановились на мне. Соседней комнатой завладели два грубых охранника. Будь я опасным разбойником, и то нельзя было бы принять больших мер предосторожности. Эти охранники, кроме того, были разложившиеся мародеры, они прожужжали мне все уши, они хотели, чтобы их подкупили, они обманным путем пытались выманить у меня белье и одежду, они спрашивали денег якобы для того, чтобы принести мне завтрак, — после того, как мой собственный завтрак бесстыдно сожрали у меня на глазах. Но это еще не все. Меня отвели в третью комнату, к надзирателю. Это была комната одной дамы, которую я высоко ценю, и мне пришлось быть свидетелем того, как эта комната из-за меня, хотя и не по моей воле, была вторжением этих охранников и этого надзирателя в известном смысле осквернена. Мне нелегко было сохранить спокойствие. Тем не менее мне это удалось, и я совершенно спокойно спросил этого надзирателя — будь он здесь, он вынужден был бы это подтвердить, — почему я арестован. И что же ответил мне этот надзиратель — я и сейчас еще вижу его перед собой, сидящего на месте упомянутой дамы как олицетворение тупого высокомерия? Господа, он не ответил мне, по существу, ничего! Вероятно, он и в самом деле ничего не знал: он арестовал меня и был этим удовлетворен. Он сделал даже больше, чем требовалось, приведя в комнату этой дамы троих мелких служащих из моего банка, которые занимались тем, что трогали, приводя в непредусмотренное положение, фотографии, этой даме принадлежащие. Присутствие этих служащих имело, естественно, еще и другую цель: они должны были — так же как моя квартирная хозяйка и ее горничная — распространить известие о моем аресте, повредить моему общественному лицу и, в особенности, поколебать мое положение в банке. Так вот, ничего этого не удалось достичь, причем ни в малейшей степени, даже моя квартирная хозяйка, личность совершенно простая, — я хочу в почтительном смысле упомянуть здесь ее имя: ее зовут фрау Грубах, — даже фрау Грубах оказалась достаточно сообразительной, чтобы понять, что подобный арест значит не больше, чем нападение каких-нибудь уличных подростков, за которыми отсутствует надлежащий надзор. Я повторяю: для меня все это явилось лишь неприятностью и поводом для мимолетного раздражения, но разве не могло это иметь и более тяжелых последствий?
Когда К. в этом месте сделал паузу и взглянул на молчавшего следователя, ему показалось, что он заметил, как тот взглядом подал знак кому-то в толпе. К. усмехнулся и сказал:
— Только что господин следователь, вот тут, рядом со мной, подал кому-то из вас тайный знак. Среди вас, следовательно, есть люди, которыми дирижируют отсюда, сверху. Я не знаю, должен ли этот знак вызвать теперь шиканье или аплодисменты, и я — тем, что преждевременно раскрываю всю эту кухню, — совершенно сознательно отказываюсь узнавать смысл этого знака. Мне это совершенно безразлично, и я публично предоставляю господину следователю право руководить своими платными сотрудниками там, внизу, не посредством тайных знаков, а громко, словами, скажем, командуя им в одном месте: «Здесь шикать!», а в другом месте: «Здесь хлопать!».
Следователь от смущения или от нетерпения ерзал на своем стуле взад и вперед. Человек за его спиной, с которым он до этого уже разговаривал, вновь наклонился к нему — то ли для того, чтобы поднять ему настроение, то ли чтобы дать ему какой-то конкретный совет. Люди внизу тихо, но оживленно переговаривались. Две партии, которые раньше придерживались, казалось, совершенно противоположных мнений, перемешались; одни люди показывали пальцем на К., другие — на следователя. Крайне неприятен был удушливый чад, висевший в комнате, он даже мешал как следует разглядеть тех, кто стоял поодаль. В особенности большую помеху он должен был представлять для посетителей галереи; чтобы лучше понимать происходящее, они были вынуждены тихо — и, разумеется, с опаской косясь на следователя — обращаться с вопросами к участникам собрания. Ответы давались так же тихо, сквозь сложенные рупором ладони.
— Я уже заканчиваю, — сказал К. и, поскольку колокольчик отсутствовал, стукнул кулаком по столу; испуганные этим, головы следователя и его советчика на мгновение разъединились. — Меня это дело не касается, поэтому я сужу о нем спокойно, вы же, если считаете, что для вас этот так называемый суд что-то значит, можете извлечь для себя большую пользу, выслушав меня. Ваши двусторонние обсуждения моих высказываний я прошу отложить на более поздний срок, поскольку времени у меня мало и я скоро уйду.
Сразу стало тихо — настолько К. уже овладел этим собранием. Они уже больше не кричали все сразу, как вначале, и даже больше не аплодировали; они, казалось, уже были вполне убеждены им — или доходили до полного убеждения.
— Нет никаких сомнений, — сказал К. очень тихо, поскольку его радовало напряженное внимание собравшихся; из их молчания возникала та звенящая тишина, которая возбуждает сильнее, чем самые восторженные овации, — нет никаких сомнений в том, что за всеми постановлениями этого суда, то есть, в моем случае, за арестом и сегодняшним слушанием, стоит какая-то большая организация. Организация, которая обеспечивает работой не только продажных охранников, глупых надзирателей и следователей, способных, в лучшем случае, вызвать жалость, но, кроме того, наверняка содержит судебные учреждения высокого и высшего уровня с их бесконечной чередой неминуемых служащих, писцов, жандармов и прочего подручного персонала — и, возможно даже, я не боюсь этого слова, палачей. И какова же, господа, задача этой большой организации? Она состоит в том, чтобы арестовывать невинных людей и возбуждать против них бессмысленные и большей частью, как в моем случае, бесперспективные дела. Но как при такой бессмысленности целого можно избежать бесстыднейшей коррупции служащих? Это невозможно, этого не смог бы добиться и самый высший судья — даже в отношении самого себя. Поэтому охранники пытаются украсть одежду арестованного прямо с тела, поэтому надзиратели врываются в чужие квартиры, поэтому невинного, вместо того чтобы допросить, предпочитают унижать перед целым собранием. Охранники мне лишь рассказывали о местах, куда сдается на хранение собственность арестованных; хотел бы я когда-нибудь увидеть эти места сохранения, где лежат и гниют заработанные в поте лица пожитки арестованных, если только они не раскрадены вороватыми чиновниками.
Пронзительный визг с другого конца зала прервал его; К. приставил ладонь ко лбу, чтобы что-то там разглядеть, так как свет пасмурного дня делал чад белесым и слепил глаза. Все дело было в той прачке, в которой К. сразу, едва только она вошла, увидел существенную помеху. Она ли была сейчас виновата или нет, понять было нельзя. [8]К. видел только, что какой-то мужчина затащил ее в угол возле двери и там прижал к себе. Но визжала не она, а этот мужчина; рот у него был широко раскрыт и глаза устремлены к потолку. Вокруг обоих образовался маленький кружок; ближайшие посетители галереи были, казалось, в восторге, оттого что серьезность, которую К. внес в собрание, была таким образом нарушена. К., поддаваясь первому побуждению, хотел сразу же туда бежать; ведь это, думал он, и для всех должно быть важно — навести там порядок и, по крайней мере, выставить эту парочку из зала, но первые ряды перед ним продолжали стеной стоять на своем месте, никто не двинулся и никто не пропустил К. Наоборот, ему помешали, эти старые люди выставили вперед локти, и какая-то рука — у него не было времени оглядываться — схватила его сзади за шиворот. К., собственно, уже и не думал о той парочке, у него было такое ощущение, словно ограничили его свободу, словно его арест стал чем-то серьезным, и он, не раздумывая, прыгнул с подиума вниз. Теперь он стоял лицом к лицу с толпой. Он неверно судил об этих людях? Он переоценил воздействие своей речи? Или, когда он говорил, они притворялись, а теперь, когда дело дошло до выводов, решили, что уже хватит? Что это за лица вокруг него! Маленькие черные глазки бегают из стороны в сторону, щеки отвисают, как у запойных пьяниц, длинные бороды настолько редки и жестки, что если ухватить такую, то покажется, что просто какой-то коготь образовался, а не борода ухвачена. Но под бородами — и это было настоящим открытием для К. — на воротниках сюртуков поблескивали знаки различия разных размеров и цветов. И насколько он мог видеть, такие знаки были у всех. Они все были однокорытники, и правые и левые из этих мнимых партий, и, когда он неожиданно обернулся, он увидел такой же знак на воротнике следователя, который, сложив руки под животом, спокойно смотрел вниз.
8
К. видел только, что ее расстегнутая блузка была спущена и болталась вокруг ее талии и что какой-то мужчина затащил ее в угол возле двери и там прижимался к ее прикрытой одной лишь рубашкой груди.