— Огласи последний пункт, отец, — сказал Тайлер и опять взглянул на окно.
Тауэр на холме уже серел размытой громадой.
— «Четыре стороны света, четыре конца креста: сила и право, воля и ум. Первый пункт — сила, второй — право, третий — воля, четвертый — ум… Землю, которую раньше держали на вилланском праве за службу, впредь должно держать за деньги, причем с акра следует брать не больше четырех пенсов; в тех же случаях, когда за акр взимали меньше, плата не должна повышаться».
— Верно, — удовлетворенно вздохнули вожди.
— Четыре конца, как промолвил наш отец Болл. — Уот Тайлер расправил плечи и, обнажив неразлучный стилет, поднял его за острие. — Вот они, братья: освобождение от вилланства, правосудие для всех, свобода торговли и земля-кормилица. Пусть это станет законом… А теперь все к Тауэру!
По дороге от Чипсайда к Олдгейту в торжественном молчании шло черное и белое духовенство. С горящими свечами в чинном строю, точно армия, разделенная на отряды, шествовали монашеские братства и ордена. Прелаты в раздвоенных митрах и аббаты в широкополых шляпах с кистями замыкали процессию.
— Вот еще войско, о котором нельзя забывать, — придержав коня, наклонился к Боллу Уот Тайлер.
— Алчные гиены и попрошайки-шакалы! — с гадливой гримасой отозвался отлученный пресвитер. — Будь крепок духом, Уот! Вкусив евангельскую правду, народ не вернется в объятия лживого спрута. Их царство прошло!
Во всех церквах почти одновременно ударили в колокола. Послушницы в белых, черных и серых уборах печальными голосками затянули псалом. Узорные завитки епископских посохов закачались в такт мелодии, заглушаемой протяжным трезвоном.
— Симон Седбери пытается запугать, — определил Тайлер, провожая взглядом строгие ряды золотых огоньков. — Не иначе.
— Опомнились наутро, обманщики, да поздно! — презрительно прищурился Джон Болл. — Только ничего-то у них не выйдет. Крестьянин давно уж не тот. Учитель Уиклиф и славные пчелки-лолларды не зря потрудились, не зря.
Глава двадцать восьмая
Париж и Оксфорд
Природа не замечает людей. С улыбкой мудрой и тихой она проскальзывает сквозь железо решеток, врачуя язвы земли. Лебеда, репейник и жимолость проросли сквозь щебень и пепел, цепкий плющ обвил могильные камни. Гниют пробитые шлемы, рассыпаются дряхлые кости, а поля зеленеют. В Иль-де-Франс, Бурбонне, Оверни — всюду дивное лето.
Ясным было небо в день святого Медара, жарой порадовал и святой Барнабе. По всем приметам выходило, что можно надеяться на осеннее изобилие.
А погода стояла отменная. Париж пропах резедой и глициниями. Унылые морды химер Нотр-Дама были сплошь заляпаны гнездами ласточек. Жирные кладбищенские улитки грелись на стенах собора, белого-белого, как лепестки лилий.
Тринадцатилетний отрок, прятавшийся по темным закуткам Лувра, не хотел быть королем. Короли умирали в судорогах рвоты и кровавом поту. И они знали, от чего умирают, и были обречены видеть убийц, почтительно склонившихся к изголовью.
Еще и года не прошло с похорон Карла Пятого, поделившего тело и внутренности между усыпальницами самых знаменитых церквей. Мальчик помнил глаза отца, когда тот диктовал свое жуткое завещание, но еще острее запечатлелись в его надломленной с детства душе алчно озабоченные зрачки пэров. Они и мгновения не стояли на месте и словно подгоняли: «Скорей, скорей…» День за днем, терзаемый пыткой, король вынужден был терпеть и это публичное издевательство. Он все знал и все понимал, бедный папенька, недаром его прозывали Мудрым. От монархов не принято скрывать горькую правду. Ему объявили, что он умрет, как только закроется фистула, искусно дренированная лейб-медиком Карла Четвертого, тоже ставшего жертвой яда.