— Там, где я желал бы быть теперь, — ответил он едва разборчиво.
— В одном краале, в пяти днях пути отсюда.
В эту ночь, когда я сидел под брезентом, прикрепленным к фургону, и курил трубку, со смехом вспоминая приключение со Старой Коровой и интересуясь, удалось ли Умбези счистить мед с лица, брезент зашевелился и под него в фургон прополз какой-то кафр и уселся на корточках передо мной.
— Кто ты? — спросил я, потому что было так темно, что я не мог разглядеть лица человека.
— Инкоси, — ответил низкий голос, — я Садуко.
— Добро пожаловать, — ответил я, подавая ему в знак гостеприимства кисет с нюхательным табаком. Затем я подождал, пока он насыпал себе табак на ладонь и втянул его в нос.
— Инкоси, — сказал он, обтерев слезы, выступившие от табака,
— я пришел попросить тебя об одной милости. Ты слышал, как Умбези сегодня говорил, что отдаст мне свою дочь Мамину только в том случае, если я ему достану сто голов скота. Но у меня нет ничего, а заработать их я не смогу, даже проработав многие годы. Поэтому я Должен захватить их у одного племени, которое, я знаю, ведет войну с зулусами. Но я могу захватить скот только в том случае, если у меня будет ружье. Инкоси, если у меня будет хорошее ружье — такое, которое стреляет когда нужно, а не по своему желанию, то я могу уговорить некоторых друзей помочь мне в моем предприятии.
— Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я ни за что ни про что подарил тебе одну из моих лучших двустволок, которая стоит не меньше двенадцати быков? — спросил я удивленным тоном.
— Не совсем так, Макумазан, — ответил он, — я никогда не посмел бы сделать тебе такое невыгодное предложение.
Он замолчал, взял еще щепотку табаку, а затем продолжал задумчивым тоном:
— Там, где я предполагаю добыть эти сто голов скота, имеется его гораздо больше. Мне сказали, что там вообще не менее тысячи голов. Инкоси, — прибавил он, искоса взглянув на меня, — положим, ты дашь мне ружье, о котором я тебя прошу, и, положим, ты отправишься вместе со мной со своим собственным ружьем и с вооруженными охотниками, тогда по справедливости ты получишь половину скота. Не так ли?
— Недурно, — сказал я. — Значит, ты хочешь сделать из меня вора. Я украду скот, а Мпанда перережет мне глотку за то, что я нарушил мир в его стране. Ты этого хочешь?
— Нет, Макумазан. Это мой собственный скот. Слушай, что я тебе расскажу. Ты слышал о Мативаане, вожде нгваанов?
— Да, — ответил я. — Его племя жило у верховьев Умвиниати, если я не ошибаюсь. Затем они были разбиты бурами или англичанами, и Мативаан перешел к зулусам. Но затем Дингаан смел его племя с лица земли со всем его родом, и теперь весь его народ рассеян.
— Да, его народ рассеян, но род его продолжает жить. Макумазан, я один из представителей этого рода, я единственный сын старшей его жены. Зикали Мудрый, принадлежащий к племени ндвандве, спас и укрыл меня. Он ненавидел правителей зулусов Чаку[10] и Дингаана и их отца Сензангакону, но никто из них не посмел убить Зикали, древнего иньянгу, потому что он могущественнее всех людей.
— Если он так могуществен, то почему же он не спас твоего отца, Садуко? — спросил я, не показывая вида, что уже раньше слыхал о Зикали.
— Не могу сказать, Макумазан. Во всяком случае, вот как все произошло. Бангу, предводитель амакобов, нашептал Дингаану, что мой отец Мативаан будто бы был колдуном, а также, что у него будто бы были несметные богатства. Дингаан поверил его словам и подумал, что болезнь, которой он страдал, напущена колдовством моего отца. Он сказал: «Ступай, Бангу, возьми с собой людей и отправься в гости к Мативаану, а ночью, о, ночью… Потом мы разделим с тобой скот, потому что Мативаан силен и умен и ты не должен даром рисковать своей жизнью».
Садуко замолчал и в тяжелом раздумье уставился глазами в землю.
— Да, Макумазан, — сказал он, наконец, — злодейство было совершено. Они пользовались гостеприимством моего отца, они передали ему подарок от Дингаана и восхваляли его. Да, Бангу поделился с ним щепоткой табаку и называл его братом. А затем ночью, о, ночью…
Вновь помолчав немного, Садуко наконец продолжил свой рассказ:
«Мой отец был в хижине с моей матерью, и я, не выше этого, — он показал рукой рост десятилетнего мальчика, — был с ними. На дворе раздались крики, показалось пламя. Отец выглянул из хижины и понял, в чем дело. «Проломай изгородь и беги, жена, — сказал он. — Беги с Садуко, чтобы он остался в живых и отомстил за меня. Ступай, пока я буду защищать ворота. Ступай к Зикали, он поможет вам».
Затем он поцеловал меня в лоб, сказал мне только одно слово: «Помни!» — и вытолкал нас из хижины.
Моя мать стала пробиваться сквозь изгородь, она рвала ее зубами и ногтями, как гиена. Стоя в тени, я оглянулся назад и увидел моего отца Мативаана, сражавшегося как буйвол. Люди валились от его ударов, хотя у него не было щита, только одно копье. Затем Бангу подкрался к нему сзади и ударил его в спину, и он взмахнул руками и упал. Больше я ничего не видал, так как мы в это время пробились сквозь изгородь. Мы побежали, но нас заметили. Они устроили погоню и охотились за нами, как дикие собаки охотятся за кабаном. Они метнули в мою мать копье и убили ее. Копье вошло в ее спину и вышло из сердца. Я обезумел, вытащил копье из ее тела и побежал навстречу врагам. Я нырнул под щит первого воина, очень высокого человека, и держал копье вот так, обеими своими маленькими руками. Он всей тяжестью навалился на острие, и оно проткнуло его насквозь. Он упал мертвый, и рукоятка копья сломалась, ударившись о землю, остальные в изумлении остановились, потому что они никогда не видели такого подвига. Чтобы ребенок мог убить высокого воина — этого еще никогда никто не видал. Некоторые из них хотели дать мне возможность уйти, но в это время подошел Бангу и узнал в убитом своего брата.
— У! — закричал он, узнав кто убил брата. — Этот щенок тоже, значит, колдун, иначе как бы он мог убить воина, сражавшегося не раз на войне? Держите его за руки, пока я прикончу его!
Двое воинов взяли меня за руки, и Бангу подошел ко мне с копьем…»
Садуко остановился, его голос прервался от волнения. Он тяжело дышал, пот лился градом, и судороги сводили его мускулы. Я дал ему кружку воды. Он выпил и продолжал:
«Копье уже оцарапало мне грудь… Смотри, вот здесь остался шрам. — И он указал на белую полоску, как раз под грудной клеткой. — Как вдруг между мной и Бангу встала странная тень, отброшенная пламенем горящих хижин, тень, напоминавшая стоящую на задних ногах жабу. Я оглянулся и увидел, что это была тень Зикали, которого я до этого видел один или два раза. Не знаю, откуда он появился, но он стоял, потрясая своей большой седой головой, сидевшей на его плечах как тыква, и, вращая своими глазищами, насмешливо хохотал.
— Веселенькое дельце, нечего сказать! — воскликнул он, и громкий голос его прозвучал, как плеск воды в пустой пещере. — Веселенькое дельце, о Бангу, предводитель амакобов! Кровь, кровь, сколько крови!… Огонь, огонь, сколько огня!… Я много видел на своем веку разных дел — например, в краале твоей бабки, великой инкосикази[11], когда я сам еле спасся от смерти, однако такого дела, как это, я не припомню. Но скажи мне, великий вождь Бангу, любимец сына Сензангаконы, что значит это? А? — и он указал на меня и на двух воинов, державших меня за руки.
— Я убиваю этого щенка, Зикали, вот и все, — ответил Бангу.
— Вижу, вижу, — засмеялся Зикали. — Доблестный подвиг! Ты заколол отца и мать, а теперь хочешь заколоть ребенка, который убил одного из твоих воинов в честном бою. Очень достойный подвиг, достойный вождя амакобов! Хорошо, убей его!… Только…
Он остановился и взял щепотку табака из коробочки, которую вынул из дырки в мочке уха.
— Что только? — спросил Бангу.
— Только мне интересно, Бангу, как тебе понравится тот мир, в котором ты очутишься прежде, чем взойдет завтрашняя луна. Вернись тогда обратно, Бангу, и расскажи мне, потому что под солнцем много миров и я хотел бы наверняка знать, в какой мир попадают такие люди, как ты, которые из ненависти и ради наживы убивают отца и мать и затем закалывают ребенка, поразившего взрослого воина копьем, еще обагренным материнской кровью.