Ратмир наизусть помнил слова, напетые несчастной Лилиукалани. Последняя гавайская королева умерла, так и не увидев свободы, в родовом дворце «Небесной птицы». Любовь и тоска подарили ее песне бессмертие.
Шестиструнные гитары рыдали в сильных пальцах оркестранток. Крупные и тяжеловесные матроны в алых, украшенных белыми ожерельями леи одеждах до пят, пританцовывая на месте, перебирали стонущие струны, заставляя их то быстро трепетать надрывным тремоло, то таять протяжной трелью, тягучей и сладостной, как нектар, что истекает ночами из пестиков гибиска, бесстыдно выгнутых пред ликом Луны.
Несказанное очарование Гавайев навевало томление и печаль. Солоноватая судорога нежно перехватила горло.
Борцов догадывался, что последует дальше. Сладострастная хула с дрожанием живота и полноватых бедер, едва прикрытых торчащей соломой, глотание огня, псевдоритуальные танцы, в которые постепенно вовлечется весь зал, свадебные мелодии, любовные серенады. Репертуар «Лyay» отличался тем же постоянством, что и меню: поросенок с ананасными ломтиками, запеченный в банановых листьях, острые жареные цыплята терияки, махимахи с орехами, липкий от спелости ананас и непременный коктейль «Голубые Гавайи», синий, как сливная вода в самолете.
Ничего не хотелось… Былая приподнятость, взвихрившая неясные упования и обманчивые надежды, стремительно уходила отливной волной.
Авентира тридцать третья
Долина царей, Луксор, Египет
Ладья, изогнутая как убывающий месяц, скользила по темным водам Небесной реки. И была эта река безбурным потоком в подземном канале. Стены, невидимые в ночи, направляли ее плененное русло, и кормчие звезды, плавно покачиваясь, как лотосы на воде, сходили с путей своих. Остался позади Орион — свирепый гонитель Плеяд, и уронил прощальную слезу Сотис — вестник разлива.
Мы плыли в страну, что зовется Иминти,[88] в «Поле камыша» — Сехет иару мы плыли. Дуат — звалось нас объявшее звездное небо, Дуат — назывались эти палаты, где протекали принявшие нас беспросветные воды. «Сокрытым Помещением» — слыл запредельный Дуат. — «Местом пребывания душ, богов и теней»[89] Нет у Змея Времен ни начала, ни конца, у Сомкнувшего Кольца. «И начало его — Рог Заката у Врат горизонта Запада, и конец — у Врат, где первичный мрак горизонта Запада».
Я не видел плакальщиц, заломивших руки. Словно птичья стая, прикованная к земле, взмахнули они обессиленными крылами. Я не слышал их песен, ибо смолкли звуки у Рога Заката. «Твои крылья растут, как у сокола, — помнила моя душа уверенья, — ты широкогрудый, как ястреб, на которого взирают вечером, после того как он пересек небо».
Но не летел я, а лежал, бездыханный. Не дали мне крыльев лететь к Востоку. Не был я ни гусем диким, ни лунем, что все видит во мраке. Ни кузнечиком летучим, ни солнечным скарабеем я не был. Жрец бритоголовый с аспидом ядовитым на золоченом шлеме лишил меня зрения и слуха. Золотой изогнутой ложкой, длинной, как змеиное тело, запечатал он уста мои немые.
«Отныне ты лишаешься дара речи, — говорил он, — не нужны слова в молчаливом поле Дуат. Твоя душа языком твоим будет, когда призовут тебя к ответу вечные боги».
Когда бросит Владыка Весов все грехи твои на правую чашу, а на левую опустит пушинку, перышко опустит богини, невесомое перышко Правды. Перевесит перо Маат — богини Правды, возликуешь ты и спасешься, а потянет вниз твоя чаша — слезы горькие тебя ожидают: вместе с телом, тень твоя и душа твоя сгинут.
И билась душа в обездвиженном теле, и трепетала от тоски и печали.
«Да не направишься ты путями Запада, — говорила, — ибо не возвращаются те, кто следуют его путями. А пойдешь на Восток в свите Ра — Лучезарного Бога», — повторяла душа заклинанья, но не слышал ее Лучезарный.
Полепили папирусный свиток мне на грудь бритоголовые в леопардовых шкурах, положили под бинты, которыми меня спеленали.
«Для тебя открыты врата неба, — они сказали, — ты ступаешь, как сам Гор, как лежащий шакал, скрывший образ свой от врагов, — заклинали, — ибо нет среди людей отца, кто зачал тебя, ибо нет среди них и матери, тебя зачавшей».
Оплетая «Книгу мертвых» бинтами, скарабеев жрецы вложили драгоценных: из синего, как безоблачное небо, лазурита, из фиолетовых, как предзакатная даль, аметистов, из пятнистого, как болотная гадюка, серпентина, из прозрачного, как слезы матери, хрусталя, добытого в скалах. И были врезаны в животы скарабеев тайные слова в мою защиту — лишь одним богам понятные знаки.