Под утро нахлынули сны, бессвязные, нелепые, но не страшные, и поэтому Левадов продолжал спать. Вот он оказался на коне, и Конь шел по пустынной улице маленького русского голяка Улица была залита оранжевым светом: заходило солнце.
Левадов узнавал и не узнавал городок. «Как будто это мой Тихвин», — подумал он кусочком трезвой — не сонной — мысли, но сейчас же из-за поворота улицы показался большой прекрасный дом с колоннами по фронтону; в огромных зеркальных окнах его сиял красный и золотой закат. Такого богатого дома не было в уездном Тихвине.
«Это дворец князей Острожских, и город не Тихвин», — сказал сон, и Левадов прогарцевал мимо дворца, задирая голову на пылающие окна. Дворец молчал, молчал городок, и тут Левадов понял, что он на войне, что потому-то так и мертво-пустынно вокруг. И сейчас же увидел себя в военной форме; то, что несколько мешало ему слева, было шашкой, бьющей о его ногу и о бок коня. Левадов миновал дворец. Опять впереди узкая пустынная улица с одноэтажными, совсем тихвинскими тихими домиками. Улица тянулась долго. Левадов скакал ею, и в сердце его была радость. Радость была как-то непонятно связана с сияющими окнами дворца, оставшегося позади.
Улица уперлась в высокую каменную стену, и в стене — железные ворота. Тут Левадов впервые увидел людей. Они были в армяках, — мужики или рабочие, — но вооружены саблями и винтовками.
— Чьи вы? — строго спросил Левадов.
— Князей Острожских, — был ответ.
— Что там? — И Левадов указал на ворота.
— Был сильный выстрел! — пугливо ответили люди.
Левадов улыбнулся. «Сильный выстрел, мужичье!» — и соскочил с коня. Люди открыли калитку рядом с воротами, тоже железную, тяжелую, и Левадов вышел.
По ту сторону стены, под горой, раскинулся незнакомый поселок, тонувший в зелени. За ним поднимались три высоких красных кирпичных трубы. И вдруг ощущение радости и счастья, поселившееся в душе Левадова с того самого мига, как он только увидел высокий княжеский дом, — достигло такого напряжения и силы, что стало непереносимым, превращаясь в страдание, требуя какого-то разряда.
И Левадов проснулся. Всё его существо, словно ослепительным светом, было залито радостью, и, продолжая лежать с закрытыми глазами, вспоминая все уже тускнеющие мелочи сна, молодой человек недоумевал, почему весь этот сон, в котором, собственно, не было ничего привлекательного, вдруг доставил ему такое наслаждение.
Но проснувшийся мозг не давал никакого ответа на этот вопрос. В следующую минуту Левадов услышал возле себя покашливание, треск костра, почувствовал свежесть ветра, омывавшего лицо, и, открыв глаза, увидев над собою далекое небо, — пришел в себя окончательно, сбросив что-то, чем он оказался укрыт.
Ленка сидела по ту сторону костра и грела в котелке воду для чая.
— Заспались? — улыбнулась она. — Седьмой, поди, час.
— Да, — ответил Левадов и смутился. — Вы чего же это меня вашим пальто одели? И о костре, значит, всю ночь беспокоились?
— Не спалось, — просто ответила Ленка. — Мысли всё… И вот хочу я вас спросить, — она потупилась, подкатывая палочкой угли к котелку, — может, вы меня до Пограничной возьмете? Раздумалась я в Россию вертаться.
— А чего же не взять, — охотно согласился Левадов. — Пойдемте. Пожалуйста!
V
Если бы я поддался соблазну описывать бродяжническую жизнь в тайге этой странной пары, дикую красоту мест, по которым ей пришлось блуждать; если бы я заполнил эти страницы описанием приключений, опасностей и лишений, которым подвергались беглецы, — я бы, вероятно, не вернулся уже к цели, которую поставил себе, принимаясь за эту работу: я исчерпал бы себя в лирике, в восторженных восклицаниях и не сумел бы уже возвратиться к той убогой и скудной жизни, служа которой, люди отказываются даже от самого последнего, от своих человеческих имен, и облекают себя в непромокаемый макинтош псевдонимов, — я не возвратился бы к своим печальным героям, к убогой эмигрантской газетной богеме. Поэтому, рассказывая о приключениях владивостокского поэта и владивостокской проститутки, я буду краток. Я скажу лишь, что к вечеру четырнадцатых суток своих блужданий Ленка и Левадов оказались на вершине одной из сопок, кольцеобразно окруживших первую станцию Китайской Восточной железной дороги, — станция называлась Пограничной.
Едва живые от усталости и голода, лежали мужчина и женщина на лысой вершине горы и смотрели вниз — туда, где раскинулся поселок, краснели станционные кирпичные здания и тонко серебрились рельсы. И по этим рельсам, попыхивая паром, ходил паровоз и тонко вскрикивал, как от неожиданности. Хлынувший через полчаса проливной дождь загнал под крыши китайских часовых, охранявших подступы к станции, и помог беглецам беспрепятственно проникнуть в поселок. И вот, после голодовок последних дней, в крошечной гостинице, содержимой опиеторговцем Васей Стремянным для отвода глаз китайскому начальству, — Ленке и Левадову принесли на блюде гору жареного мяса с картошкой и бутылку водки. А потом обоих, едва двигавшихся от усталости и сытости, отвели, как мужа и жену, в комнату, где они могли уснуть. И, как и полагается мужу и жене, наевшиеся, хмельные, Ленка и Левадов легли в одну постель и, счастливые, довольные, уснули, тесно прижавшись друг к другу.
Двое суток отдыхали здесь беглецы, а когда утром на третий день Левадов стал собираться в дальнейший путь, Ленка заплакала и сказала:
— Прощай, беленький, Христос с тобой! Тут я останусь.
— Почему не в Харбин? — спросил Левадов, весьма довольный таким оборотом дела.
— Кельнершей останусь у Стремянного, — ответила Ленка. — Да и не пара я тебе, корейская жена! Поезжай с Богом.
Левадов продал хозяину меблирашек золотой перстенек с бриллиантиком и, приодевшись, отправился в Харбин, нежно простившись со своей ласковой и милой спутницей. Лишь через несколько лет довелось им снова встретиться.
Харбин, 1933 г.
LE SOURIRE (Улыбка — фр.)[40]
МОИМ СПУТНИКАМ
I
Всё, о чем я буду писать, случилось лет шесть назад, здесь, в Китае. Растрепанный номер легкомысленного парижского журнала, случайно оказавшийся в харчевне, где завтракали уссурийские контрабандисты, чудесным образом помог нашему спасению.
О том, как это произошло, я давно хотел рассказать, но меня всегда останавливала мысль о скучных особенностях ремесла беллетриста. Ведь надо, казалось мне, сочинять диалоги, изображать обстановку, многое выдумывая. Всё это очень противно, если дело идет о том, что действительно было.
Положим, я начинаю так:
«Корейская ночлежка уже проснулась, оделась и разбрелась, когда с узла, служившего подушкой, Степнов поднял свою косматую черноволосую голову. Низкая комната фанзы, темноватая, с глиняными стенами, очень напоминала нутро фронтовой землянки, но через ее узкое окно с узорчатой китайской рамой в комнату врывался сноп солнечных лучей, чего никогда не бывало в подземных жилищах войны. Пыльный воздух фанзы, тронутый солнцем, был весь в движении, как болотная вода, полная инфузорий.
Степнов лежал в углу кана, у стены. Повернув голову вправо, он увидел, что Мпольский курит, а Хомяк, кажется, еще спит.
— Та-ра-рам! — басисто крикнул Степнов, делая ударение на среднем «ра».
— С гусаром! — не поднимая головы, на тон выше отозвался Мпольский.
— Задаром! — звонким, юношеским альтом закончил Хомяк».
Всё это так и было, как я написал, но вот сразу уже наметилось и некоторое отклонение от правды. Нас было четверо, а я вывожу только троих действующих лиц, выбрасывая четвертого, Ваську Гуся, который как раз и был автором хулиганского «тара-рам», привязавшегося к нам с самого Владивостока и казавшегося нам, в тогдашнем нашем положении, очень остроумным и молодеческим. Выбросил же я Ваську потому, что не знаю, как справлюсь и с тремя-то действующими лицами. Для изображения же событий, того психологического взрыва, который мы так неожиданно пережили, мне вполне достаточно и этих трех лиц. Но раз взялся, продолжаю…
40
Le Sourire. П. 1931, № 2. Сюжет рассказа весьма точно воспроизводит обстоятельства, при которых Митропольский-Несмелов (Мпольский, как в ряде других рассказов), художник Александр Евгеньевич Степанов (в данном рассказе — Степнов) и еше двое (по другой версии — трое) их спутников перешли советско-китайскую границу (ср. с воспоминаниями «Наш тигр»). Хомяк — упоминаемый в «Нашем тигре» Хомяков, племянник Н.А. Хомякова, председателя третьей государственной Думы, «…выбрасывая четвертого, Ваську Гуся» — имется в виду мичман В.И. Гусев (см. о нем в воспоминаниях «Наш тигр»). «…Китайский городок С.» — Санчагоу.