И ласково сказал:
— Ужасная дорога, ваше превосходительство!
— Напомните завтра, — проскрипел Нилов, — надо будет отметить в приказе корпусному инженеру.
«Бенц» замедлил ход.
— Что такое? спросил Нилов.
— Пост, ваше превосходительство, — ответил шофер, сын богатого московского купца, отбывающий воинскую повинность в автороте.
— Стой! — звонко на морозе крикнул впереди солдат. — Кто такие?
В голубом свете электрического фонаря виднелись две солдатские фигуры. В их руках блестели металлическими частями винтовки с примкнутыми штыками.
— Командир корпуса, — ответил Нилов.
— Пропуск, ваше превосходительство? — настойчиво попросил солдат.
Он вплотную подошел к машине, другой оставался на месте, загораживая дорогу.
— Разве не знаешь меня в лицо? — досадливо проскрипел Нилов.
— Темень, ваше превосходительство! — смело ответил солдат — В темное время всякий обман может быть.
— Гм! — довольно пробурчал Нилов. — А если я не скажу пропуск, что ты сделаешь?
— Знамо что, — ответил солдат. — Препровожу в штаб полка
— Молодец, знаешь службу! Ну, «антапка», — сказал генерал секретное слово.
— Так точно! — обрадовался солдат и крикнул товарищу: — Махмудка, дай автомобилю дорогу!
Но генерал с адъютантом вышли из машины: на холме перед ними был наблюдательный пункт, за холмом противник.
Нилов огляделся. Ночь была безлунная, но звездная, и чуть волнистыми скатами белел и поблескивал снег. Справа и чуть назади желтели какие-то светы.
— Что там? — спросил генерал.
— Огонь в землянке артиллеристов, — не задумываясь ответил адъютант. — Два орудия там, ваше превосходительство.
— Не собьемся с дороги?
— Никак нет!
И они стали подниматься на холм, оставив за собой машину с шофером, зевавшим на своем сиденье.
— А и мягко же у них, язви их в душу! — с восторгом сказал солдат, старший поста, только что разговаривавший с генералом.
Он встал на подножку и щупал кулаком сиденье.
— Прямо для бабьего зада!
— Слезь, — строго сказал шофер.
— А что? Неужели солдату и рукой нельзя потрогать, на что господа… садятся! Ты сам-то чей, земляк?
— Я московский, деревня!
— А мы с Омского. Ну да всё равно. Дай уж закурить-то, што ли!
Шофер молчал.
— Ишь, гордый! — сказал солдат, обходя радиатор. — А и накручено же здесь всяких фигелей-мигелей.
«Ух!» — тяжело вздохнуло за горой, и в воздух ввинтился нарастающий звук летящего снаряда.
Блеснуло огнем и тарарахнуло в десяти шагах от машины.
— По нам! — дрогнул шофер.
— А то по кому! — ответил сибиряк. — Рассветился на весь свет. Над горой-то заревом оно выходит.
И крикнул земляку, юркнув в темноту:
— Бежим, Махмудка, лягим в яму. Снаряд в снаряд никогда не угодит!
Но шофер погасил фары, и немцы больше не стреляли. Через минуту ему стало скучно и жутко одному.
— Эй, ребята, — крикнул он, — ходи сюда, покурим!
— Стало быть, так, — ответил ему из темноты веселый солдатский голос, — сопрел один-то, парень.
Нилов с адъютантом в это время подходили к замаскированному блиндажику наблюдательного пункта на гребне холма.
От куста, где фыркала лошадь, отделилась темная высокая фигура и грубо крикнула:
— По тропе иди, дьявол! Не порти снег.
Не обращая внимания на окрик, генерал шел прямо по снегу к черневшей бревенчатым тылом землянке. Фигура сунулась вперед, всмотрелась и, вытянувшись, замерла, держа в правой руке повод мотавшей головой лошади.
В тесную каморку наблюдательного пункта зашел один Нилов и сейчас же вышел с двумя офицерами: командиром полка и его адъютантом.
Генерал и полковник взошли на самый гребень.
Адъютант комкора мотнулся за ними, но адъютант командира полка ласково удержал его за руку.
— Не стоит ходить, поручик. Артиллеристы просят не обнаруживать пункта. У немцев сильные прожекторы.
А перед глазами поднимавшегося на возвышенность Нилова вправо и влево развертывалось то, что было частью фронта его корпуса.
В глубокой лощине, на дне которой протекала безымянная речонка, теперь замерзшая, — иссиня-черная, клубилась снежная мгла ночи, и едва вырисовывались, белея мутно, противоположные, немецкие, склоны увалистых холмов.
Из черной глубины оврага, почти в полуверсте от наблюдательного пункта, медленно и беззвучно поднимались электрически-голубые шарики немецких ракет, высоко взлетали, останавливались в воздухе и здесь, разгораясь до нестерпимого блеска, медленно гасли, осветив на несколько секунд черные полосы своих, немецких, и наших окопов.
Эти шарики-ракеты появлялись и вправо и влево, вычерчивая длинную изогнутую линию фронта.
Ни единый выстрел не нарушил тишины ночи.
— Где участок 6-й роты? — спросил Нилов у командира полка.
— В ста саженях от нас, ваше превосходительство, — круглым и спокойным баритоном ответил командир, сгибая в полупоклоне стройную фигуру в романовском полушубке. — Видите, чуть чернеет дерево. Сейчас же за ним.
— Готовы?
— Так точно. Резервная рота уже заняла окоп (он посмотрел на светящийся циферблат часов), через пятнадцать минут начнут.
Нилов молчал, посапывая носом. Сзади вполголоса переговаривались адъютанты.
XI
— Пора! — со вздохом сказал Ярыгин, вставая. — Перед смертью не надышишься. Ну, полковник, будьте здоровы. Не поминайте лихом.
— Дай я тебя перекрещу! — по-старчески всхлипнул Звягин, снимая папаху и целуя ротного. — Ну, иди. Бог милостив!
В землянке уже никого не было, кроме них и денщика Ярыгина, хохла Скопиченко.
— Прощай, Василий, не сердись, ежели чего!
Солдат, румяный и круглощекий, глазами, пристальными от страха и жалости, безмолвно глянул на офицера.
— Иди в тыл, — приказал Ярыгин, — если убьют, отправь письма.
И, махнув рукой, метнулся к лестнице из землянки.
В окопах, рассчитанных на одну роту, стало тесно. Люди 6-й роты, уже в белых «саванах» поверх шинелей, топтались в ходах сообщения, выстраиваясь повзводно.
Одиннадцатая заняла окопы.
Ярыгин обошел взводы, расталкивая чужих солдат, не знавших его и не дававших дорогу его белому, скрывшему его офицерское снаряжение халату.
XII
Нервного позевывания как не бывало. Необходимость действовать успокаивала.
Два года тому назад Ярыгин мечтал (у него был приятный тенор) о карьере певца. Кадровый офицер, он в то же время учился и в консерватории, думая скоро бросить военную службу.
Но началась война, и она-то и обнаружила в (тогда) подпоручике Ярыгине умную храбрость, открывшую ему путь к незаурядным военным успехам.
Его знали не только свои, своя армия, но и немцы, оценившие, как упорно говорили в полку, его голову в пятьдесят тысяч марок: уж слишком он донимал их дерзкими наскоками, командуя полковыми разведчиками.
Про Ярыгина в полку говорили, что он умно храбр. Храбрость Ярыгина не была храбростью подпрапорщиков, «тянувшихся» на офицерский чин, или «геройством» (насмешливое слово в полку) подвыпившего прапорщика Жмота, готового очертя голову броситься на противника.
Зевая в блиндаже Ярыгин, потому что всё, что мог он сделать для удачи вылазки, он уже сделал, и в бездельи тоску, тошнотой подступавшую к горлу, одолеть было нечем.
А сделал Ярыгин вот что.
Он обошел землянки взвода, постарался отобрать «калечь»[20] и тех, кто был окончательно измучен страхом.
Ярыгин никого не обманывал.
Он сказал:
— Ребята, дело наше паршивое, трудное дело, но не выполнить его нельзя… Но стариков, у которых дети и прочая мура, пожалеть стоит. И должны пожалеть их вы сами.
20
«Калечью» (ударение на первом слоге) во время войны называли стариков и слабосильных. (Прим. А. Несмелова.)