— Жаль, что не моего образования!.. Товарищи, математика — тоже штука. Вот, к примеру, кто из вас скажет, сколько будет А плюс А да минус В. Нукося?
Мужики угрюмо молчали, уставя бороды над винтовочными стволами.
— Теперь ты скажи, — кивнул мне Доктор.
Меня словно осенило вдохновение:
— Пи эр квадрат, — ответил я.
— Видите? — многозначительно поднял брови Доктор. — То— то оно и есть! Вот чем буржуазия нас берет.
Кто-то в темном углу избы, под самыми иконами, сипло перхнул и весело сказал:
— Всё одно… Пи или не пи, а расстреляем.
— Пусть, однако, он нам свою образованность сначала передаст, — сказал Доктор и взялся за другой сапог. — Семерых тукнули, этого и погодить можно. Не протухнет…
Доктор кряхтел над сапогом, мужики молчали, с интересом наблюдая за трудами начальника. Несколько раз подсыпали ему в сапог муки. Говорили: «Ежели на правую ногу едва натянул — на левую нипочем не натянешь. Левая нога у хожалаго человека всегда сурьезнее. С левой ход начинают». Я стоял у двери.
Все-таки Доктор натянул и левый сапог. И, пристукивая им по полу, строго бросил мне:
Отвечай никак не думая: если квадратный корень взять за скобки, сколько будет?
— Аш два о.
— Видали! — вскричал Доктор. — Ведь вот сукин сын — так и режет! Оставляю его при себе для самообразования. Приказы составлять можешь?
— Могу.
— Садись за стол. Клычков, прими зад — дай место. Налей ему молока. Ребята, стаскивайте мне сапоги.
* * *
Ночью я проснулся от толчка в бок. Спавший рядом со мной на полу, на сене, Доктор стоял на коленях. На столе горела всё та же лампочка. На табурете у двери сидел караульный с винтовкой между ног.
— Вставай, — сказал Доктор. — Не спится мне. Вставай и пойдем.
— Куда?
— На улицу… Кокну я тебя, студент, из нагана.
— Негоже, — зевнул караульный. — Чего ты, начальник-командир, будешь ночью стрельбой будоражить людей? — И он кивнул на спящих вповалку по всему полу партизан. — Подожди дня!
— И верно, — сейчас же согласился Доктор. — Спи, студент… Нет, постой. Ты вот что ответь: почему, если стрелишь, пуля летит?..
— Газы, — ответил за меня караульный.
— Дурак! — рассердился Доктор. — Газы!.. Газы, это я понимаю. Это по медицинской части. Газы в животе скопляются, и от них получаются ветры. Даже которые больные, им велят против газов трубку вставлять. Пусть студент по-научному объяснит.
— Закон Бойля и Мариотта, — сказал я. — Все тела от нагревания расширяются.
— Вот! — восхищенно воскликнул Доктор. — И до чего буржуазия гладко отвечает на всякий вопрос! Прямо даже невозможно слушать — вроде музыки. Ну, поживи до утра. Спи!
Караульный вздохнул.
Где-то тонким лаем надрывалась собачонка. Другая глухо рычала под самыми окнами избы.
* * *
Поднялись с рассветом, но баба еще раньше затопила печь, сварила для партизан похлебку с бараниной.
Ели не торопясь, плотно. Садясь за стол, мужики крестились.
Баба дала ложку и мне. Мне не мешали насыщаться, на меня никто не смотрел, — казалось, меня не видели.
Вдруг Доктор уставился в мое лицо, словно впервые узрел.
— Еще один постанов вопроса, — сказал он. — Касательно того, что земля есть шар.
Мужики ели, не поднимая глаз. Один из них, рыжебородый с конопатым лицом, на вид самый пожилой, шумно вздохнул
— Такое дело, — продолжал Доктор. — Если земля — шар и мы стоим тут вверх головой, то в Америке, значит, стоят головой вниз? Как же не падают? Отчего такое?..
Я поднял палец вверх — все подняли головы — и показал на мух, ходивших по потолку.
— То же самое. Электрическое притяжение разных полюсов.
Похлебали еще.
Доктор сказал:
— Я так полагаю, что Бог — это тоже электричество… Всё остальное — буржуазный предрассудок.
Рыжебородый положил ложку на стол. Положили ложки и все остальные.
— Ты Бога оставь, — строго сказал рыжебородый. — Я тебе пожалуйста говорю, не трожь Его!
— Кто смеет товарищу командиру говорить вопреки? — стукнул Доктор кулаком по столу. — А к стенке не хочешь?.. Расстрелять этого студента сейчас же!..
— Дай дохлебать, — ответили ему. — То сам оставил и цацкался, то торопит.
— И такое еще дело, — сказал один из партизанов, вставая из— за стола и крестясь на образа, — биноклю с офицера Доктор себе взял, пистолет его тоже себе, штаны, сапоги… Чего ж это такое получается?
— Правильно! — загалдели все. — Чего говорить, это так уж! Он самый шкурник и есть. И хоть бы еще настоящий командир из офицеров, а то фершал…
— Коновал… Всю команду за него рыжий Митрий дает…
— Смирно!.. Каждого застрелю!
— Как же!..
Доктор сунул было руку за наганом, но рыжий Митрий с тяжелым привздохом выбросил руку вперед и ударил его кулаком в лицо.
Началась схватка.
* * *
Когда Доктора кончили выстрелом в лоб, то хотели было застрелить и меня. И застрелили бы, если бы не Митрий.
Тот гаркнул:
— Цыц! Слушай мою команду: не трожь! Он нам еще сгодится.
И обратился ко мне:
— Ты на пишущей машинке умеешь стучать?
Спроси он меня в этот момент, знаю ли я китайскую письменность, — я бы и в этом случае ответил утвердительно. Но на пишущей машинке я писать действительно умел.
— Да, — сказал я. — Двести слов в минуту.
— Когда возьмем село, — обратился Митрий к своим сотоварищам, — он будет на волостной пишущей машинке нам пропаганду разводить. И вообще, умственный человек нужен в отряде. Пусть он при мне будет заместо комиссара.
Три дня я с ними и проболтался. Перед самым селом словчился удрать. А в селе уже были наши егеря. И не удалось партизанам взять село, хоть и пытались они это сделать.
Взяли Митрия в плен. Расстреляли… Перед самой смертью дал я ему покурить.
Взял. Сказал:
— Эх ты, Ашдвао, жалко, что я тебя тогда не шмякнул.
— Что ж, — говорю, — поделаешь, Дмитрий, — не вы нас, так мы вас. Хорошо, что ты Доктора убил!
— Доктор, — отвечает, — дурак был. Это нам хорошо известно.
И умер.
Жалко мне было мужика. Русские же! Потом забыл, а вот теперь вспомнил.
* * *
— Интересно! — сказали Малахову слушатели. — Но как-то вы странно всё передаете: местами смешно, местами страшно. И смеяться хочется, и плакать.
— А такова и вся наша жизнь, — ответил он, — и поплачешь над ней, и посмеешься. У кого к чему склонность. Но что наши слезы, — вода, аш два о…
И умолк.
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ ПОРУЧИКА МУХИНА[30]
I
Поручику Мухину снилось, что он спасся с потопленного миной корабля и сейчас плывет в шлюпке, переполненной людьми. Но на море — буря, шлюпку бросает из стороны в сторону, люди, находящиеся рядом с ним, толкают его и он толкает их. Мухин знает, что гибель возможна, но не обязательна, ибо уже виден берег, и этот берег, скалистый, с зубчатой стеной крепости, совсем близок, но доплыть до него очень трудно, потому что из воды то и дело появляются страшные, огромные костистые руки с когтями на пальцах, и эти руки хватаются за борта шлюпки, стараясь ее перевернуть.
По рукам этим, по отвратительным когтистым пальцам, бьют веслами, и Мухин бьет, но их так много, что едва ли шлюпке уцелеть. И от этого в сердце ощущение щемящей тоски и страха; хотелось бы крикнуть, взывать о помощи, но уж одна из страшных лап хватает за горло, сжимает его, и голосу нету.
А на зубчатой стене старинного укрепления («Это Владивосток», — твердо знает Мухин, никогда Владивостока не видевший) стоит жена Валя, смеется и манит Мухина к себе рукой. И на ней зеленая вязаная кофточка, такая же зеленая, как и волны вокруг лодки. «Чем смеяться, лучше помогла бы! — с отчаянием думает Мухин. — Хоть бы камнем со стены бросила!»
30
Трудный день поручика Мухина. Пр. 1942, № 3. Действие рассказа происходит в Иркутске в конце зимы 1920 г.; именно оттуда, через Маньчжурию, Митропольский-Несмелов уехал непосредственно во Владивосток, где и оказался в марте 1920 г. «…это была Иннокентьевская» — ныне станция носит название «Иркутск-сортировочный». «…генерал торгуется об этом с Жаненом» — Жанен Пьер Тибо Шарль Морис (1862–1946), французский генерал, Главнокомандующий всеми союзными войсками в Сибири.