После того как о сем объявлено было богам и увидели они, сколь жадны люди к забавам, чести и богатству, то определили отдать сии три вещи тем, которые имеют разум и добродетель. Исполнилось ли обещание их или нет, того сказать я не могу.
СИДНЕЙ И СИЛЛИ, или БЛАГОДЕЯНИЕ И БЛАГОДАРНОСТЬ {*}
К госпоже ...
Следуя воле твоей, перевел я «Сиднея» и тебе приношу перевод мой. Что мне нужды, будут ли хвалить его другие? Лишь бы он понравился тебе. Ты одна всю вселенную для меня составляешь.
Третьего дня был я, по обыкновению моему, в вольном доме. Тамо, истощив уже все разговоры о глубочайших политических делах, поискав способов к снисканию нашей пользы, подавая притом мир Европе, начали говорить о философии и философах. Одни вступились за Бакона, другие за Локка, иные за Невтона, и сей последний имел превосходнейшее число защитников; почти все согласились почесть его героем всех мудрых мужей великой Британии. Толстый человек, слушавший нас с некоторым родом критического равнодушия и посылавший нам к носу густые из дыму облака, положил на стул свою трубку и говорил нам спокойным видом:
— Господа, вы ни малейшего не имеете понятия о благоразумии и философии; по моему мнению, тот есть философ, который ближнему добро делать умеет, а не те врали, которые становятся страдальцами сумасбродных систем своих. Пускай Исак Невтон будет человек великий, да я знаю человека еще более его.
Он не успел докончить сих слов, как взял опять свою трубку и стал курить с прежнею важностию. Последние слова его возбудили в собрании любопытство. Человек более Невтона! Кто б был толь редкий из смертных? Все к нему подходить стали, и один из собрания просил его с учтивостию сказать нам, кто б была сия чудная тварь, которая брала, по его словам, верх над философом, делающим честь нашему народу.
— С охотою, — отвечал он, — мне мило, когда добродетель толь явно почитают, и я не сомневаюсь, что мой философ будет и вашим... Малый! подай нам вина бутылку; не худо, господа, растворить вином повествование.
Искренность сего человека привлекла нас к вниманию; мы велели подать вина и, сев около его, просили начать повесть.
— Так, государи мои, — сказал он нам, опорожнив большой стакан, - я ласкаю себя надеждою показать вам, что такое есть прямой философ. Сколь много ложных! Я признаюсь, что с некоторого времени наскучили мне все ученые рассуждения. Годдам,[1] — говорил он, размахивая сильно своею трубкою, — не в том состоит добродетель, чтоб сочинять книги, а в том, чтоб делать добро, быть людям полезну и утешать их в злополучиях.
Сии начальные слова нас тронули...
— Какова вы меня видите, — продолжал он, — я читал не меньше других великое число важных дурачеств; я набил себе голову множеством великолепных глупостей, которые называются знаниями; я путешествовал, мне попадалось бесконечное число карлов, которые считали себя великанами, попадалось множество безумцев, которые премудрыми себя называли. Объехав дважды свет, встретился я в Восточной Индии с одним из наших земляков, называемым Сидней. Он был в сухопутной службе, богат, без гордости, без жестокосердия; словом, он был самый кроткий и честный человек. Я познакомился с сим великодушным британцем. Вседневно находил я в нем новые добродетели, кои, убегая славы, были тем самым еще почтеннее. Я спешу начать повесть и умалчиваю о множестве таких дел, из коих бы и одно могло сделать ему похвалу несказанную. Вы услышите теперь добродетельное действие нашего согражданина точно так, как я слышал оное из уст вернейшего его друга, ибо сам он не желает того, чтоб узнал свет о его благодеяниях. Не дивитеся тому, что стану я рассказывать сию повесть с такою точностию: я написал ее своею рукою и знаю наизусть. По моему мнению, она стоит всех мнимых храбрых дел ваших Александров и Цесарей, которыми человеческая память толь бесплодно обременяется.