Египет оплакал уже вола Аписа,[1] и день настал, в который новый бог должен был заступити его место; украшенный цветами, ожидал его великолепнейший храм Мемфийский. На пути были хижины Пентефриевых пастырей. С первыми лучами Авроры приходит сей бог, на великолепной везомый колеснице. Красота его разительна: природа, точный во всем размер наблюдая, белую его кожу черными пятнами испещрила; роги его позлащенны и обвешаны цветами; окруженный жрецами, одеянными в ризы белы, провождается он бесчисленным народом; испускает страшный рев, коему внимало множество людей с благоговением и страхом, в самое то время, когда приношением и воплем своим самого его они устрашают; со звуком священных орудий все усты вещают: «Се, се бог Египта». При виде оном рабы Пентефриевы ниц упадают. Иосиф, объемлемый печалию и удивлением, уклоняется от сего торжества злочестивого и в свое убежище отходит. Приступив к алтарю, который посвящен от него был существу всевышнему: «Великий боже! — рек он, проливая слезы. — Когда имя твое приписуется волу, поля пожирающему, восприими тогда здесь должное тебе служение: мои единые уста в сем жилище тебя призывают, и я тебе всегда пребуду верен». Рек он и начинает размышляти, между тем, о просвещении узников, с собою заключенных.
Он требовал от них почтения к своему убежищу. На другой день сего праздника, влекомый возмущенною горячностию, Итобал следовал за ним издалека. Желая туда внити, усматривает он сквозь густые листвия Иосифа близ сени и слышит тяжкие его воздыхания. Когда сие возмущает дух его, тогда Иосиф произносит единую из молитв, исходящих часто из непорочного и несчастного его сердца; слова его пронзают глубину души Итобаловой. Как исходящий из ужасной степи человек, где зрел он едины камни, льдом покровенные, и слышал един рев зверей лютых, внезапу пренесен бывает в страну веселую и блаженную, к листвиям, смешанным с цветами, откуда веянием благорастворенного воздуха разносится глас, пленяющий слух, тогда объемлет его удивление и радость: тако младый раб, устремя очи свои на сие прекрасное жилище, возмутился молением Иосифовым. Неподвижим приводит он еще себе на мысль сии нежные выражения, когда друг его удаляется и в сень свою отходит.
Во едино утро, когда свежею росою стада напоялись, отводит он от них Иосифа, и оба они приемлют место на верху единого холма. По некоем молчании Итобал обращает к нему слово свое. «Надлежит мне отверсти мое сердце пред тобою, — рек он. — С того времени, как познал я прелести добродетели, все для меня переменилось. Творение природы, на кое прежде взирал я равнодушно, рождает во мне ныне множество таких чувствований, от коих я всегда с прискорбностию отвлечен бываю. Открыться ль мне тебе в моем дерзновении? Терзаем будучи печалию твоею, пошел я единожды за тобою в твое уединение. Едва вступил я в рощу, уже стенания твои стали терзати мое сердце, и скоро потом произнес ты молитву, коея воспоминание поднесь в умиленной душе моей пребывает. Возлюбленный Иосиф, все слова твои меня пленяют, но ты в сию минуту возмутил дух мой паче прежнего: казалось мне, что ты возобновляешь во мне то живое действие, которое производил во мне прекрасный вид творения природы. Какое то чувствие? Вещай мне. Какое то существо, на кое возвергал ты печаль свою и которое воздыхания твои утишало постепенно?»
Сие вещая, взирал он тщательно и робко на Иосифа, который, обратив на него веселый взор свой, возопил: «Блаженно дерзновение твое, возлюбленный мой друг! Естество вещало сердцу твоему: к чему потребен тебе другой еще наставник? Воззри на сие зрелище: не внемлешь ли ты со всех стран священные тебе поучения, и должно ль с сим языком соединити глас свой смертному? Увы! сии прежде прельщающие меня виды не приносят боле никакого душе моей удовольствия; но горе мне было бы тогда, если б не зрел я в них начертанную величайшую и паче всего утешительную истину!» В то же время указует он ему великолепное явление, взору их предлежащее. Пламенный круг солнца восходил с величеством на горизонт, когда бесчисленные звезды, царствовавшие с толиким сиянием во время нощи, бледнели постепенно, и, готовые угаснуть, казалися они идущими вспять и сокрывающимися в неизмеримом небес пространстве. Все естество как бы от глубокого сна восставало; казалось, что в ту самую минуту одела поля свежая зелень. Человек разделял с небесами невидимое приношение, исходящее из земли оживотворенной: быстрые лучи дневного светила увенчевали верхи гор высоких, играли по росе, блестящей на лугах, и, проницая во ужас лесов темных, в сие последнее убежище нощи, возбуждали тамо согласное пение. Раздающийся по долинам рев пасомого стада умножал приятность и прелости лесного пения.