Любовь восприяла в нем все свое владычество. Вседневно зрит она Иосифа, в единых с ним живет чертогах; не смеет с ним промолвить, но взоры ее непрестанно на нем остановляются; пресчастлива тогда, когда встречает его очи! Трепещет она от единыя мысли лишитися сея слабыя отрады; не сражаясь более с той страстью, которую она победить была уже готова, уступает она всем ее прелестям и кроме любви ничего не ощущает. Иногда ласкает себя тем, что Иосиф, удаленный от того жилища, где все воспоминало ему Селиму и дом родительский, слабо станет ей сопротивляться. В сем ложном мнении тем паче она себя утверждала, что сам он, тронутый несчастием любви, обращал иногда к ней жалостные взоры; сие изображение чистосердечного сожаления принимала она за действие рождающейся страсти. Ходя в саду близ своих чертогов, воображает она нежные его взоры, сие единое любви своей возмездие, питающее в сердце ее огнь, коим она была снедаема.
Иосиф, негодуя быти стенами окруженный и желая бежати смятения, шествовал в сей великолепный сад и тамо не обрел природы. Вместо сих цветов, искусством учрежденных, очи его хотели зрети зеленый луг, на коем из среды богатого дерна восстает как бы лес цветов прекрасных, среди коих веселится взор наш и которых прельщающий очи блеск укрощен основанием приятныя зелени. Узрев древеса, коим определено то расстояние, куда ветви свои дерзают они распростерти, удивленный Иосиф остановляется. «Увы! — рек он. — Человек не един покорен человеку, и вы также рабства моего участники. Где вы, блаженные кедры, предложившие мне во убежище вольную сень свою, под которою я свободою наслаждался?» Предався таковому размышлению, узрел он быстрые водные токи, кои, исторгаясь из недр земных, бьют в воздух с шумом, высочайший лес превышают и пенящимися верхами своими кажутся поражати свод небесный. Паче удивлен, нежели тронут сим зрелищем, воздыхает он о источнике простом, следующем естественной своей преклонности, истекающем из зеленыя рощи, светящемся в долинах и несущем с приятным журчанием свои ясные и хладные воды.
Светило дневное достигло до средины своего течения, и воздух и земля казались от лучей его зажженны. Далука удалилась в миртовую рощу, как бы нарочно любви посвященную. Ковер из мягкого и душистого дерна устилал землю. В самом конце рощи видна была Венера в объятиях Марса: хладный мармор изображал весь жар их страстного восторга; слыша листвия, тихо помавающие, слыша прерывающееся течение источника, мнится, слышати воздыхание и приятное трепетание сих бессмертных; мирт пустил внити туда свет нежнейший света лунного; прелестное дыхание зефиров казалось дыханием любви, и птицы, привлеченные в сие убежище, услаждали тамо свое пение.
Изнеможенная любовию, лежала Далука возле сего образа и на оный алчный взор свой устремила; воздохнув из глубины сердца: «Богиня! — рекла она слабым и трепещущим гласом. — О, коль блаженна ты, имея возлюбленного в своих объятиях; а я едина воздыхаю, и мое собственное желание мое сердце ставит преступлением... Но ты тщетное терзание совести истребляешь. Я могу быти равно тебе благополучна. Богиня! внемли молению моему: ты родила во мне огнь, показуя мне образ сего нечувственного смертного; если б ты мне и сама не повелела, я и без того любила бы его; но прежде, нежели я его узрела, ты сей жестокий яд излила в сердце мое; ты, конечно, сама скорбела о моем мучении, и, без сомнения, смягчила ты горделивейшую душу; коликую страсть должна ты в него вселити, наказуя холодность его сердца! Скончай победу над сим суровством, толь долго супротивляющимся».
Едва изрекла она сии слова, уже Иосиф, уклоняющийся от солнечного жара, приближается к той роще. Взирая на сии места, предается он сладкому унынию, и воздохнуло его сердце. «Венера! молитва моя услышана тобою, — рекла Далука, — ты сама ведешь его ко мне».
Приступив к ней, поражен он стал удивлением. Лежащая на дерне, где черные власы ее по цветам развевались, возвела она на Иосифа взор свой, в коем царствовало то восхищение пламенной души, то сладострастное изнеможение. Она была тогда прекраснее всех дней: любовь оживляла увядший ею цвет ее лица; воздыхания, подъемля прекрасную грудь ее, отверзали ее и, умирая на румяных устах ее, восприяти себя призывали; все прочие прелести покровенны были легким флером, который зефиры, играя, возвевали; тако дыхание их открывает сокровенную красу рождающейся розы, тако изображается Наяда,[1] одеянная во единый кристалл колеблющихся вод.