Упование на сии способности и проистекающая из него вера к правоте и истине родят крепость и бодрствование души против всех царствующих в земле предрассудков и злоупотреблений, то есть родят силу претерпевать всеобщую ненависть и мнение большой части людей ни во что ставить.
Упование на свои способности есть всегда мысль, возвышающая сердце, без которой человек ничего знаменитого не предпринимает. Лишенный сего упования, мужественнейший повергается в уныние и недействие, и коем упадшая душа его как в тесной темнице истаивает; где, кажется, она все силы свои собирает для страдания; где вся несчастий тягость совсем лежит на сердце; где каждая должность ему бремя, каждый труд ужасен, каждое воображение будущего мрачно. Тогда всякий путь к чести затворен для него; недвижим дух его подобен кораблю в ледовитом море. Ни до чего он не достигает, ибо ни к чему больше не стремится; ни к чему он не стремится, ибо о способностях своих отчаивается. Напротив того, людей гораздо с меньшими достоинствами видим мы преуспевающих на пути счастия для того только, что смелости в них больше.
От сего весьма низкого о себе мнения становится человек рабом другого. С истинною прискорбностию вижу я людей с достоинствами, пришедших в нестерпимое самих себя презрение пред знатными людьми, от коих хотя и зависит иногда их счастие, но кои действительно такового уничижения не требуют. Часто случается мне слышать такой язык, который должен бы значить смирение, а в существе есть подлость, который знатного человека за приобретенный дорого доход или за службу, худо заплаченную, бегом ставит и приличен одному алжирскому невольнику, когда он является пред дея. Такие речи пронзают душу мою потому, что они все естество человеческое унижают и что и тамо, где быть тому надобно, знатным людям больше делается почтения тогда, когда с ними говорят благородно. Кто имеет порок действительно или в наружности почитать меньше прямой своей цены, становится рабом того, кто таковым иметь его захочет. Страх лишиться насущного хлеба отъемлет от души всю ее силу, каждый червонный золотою горою представляет и в каждое выражение впечатлевает знаки в пыли пресмыкающегося рабства. Разве сотворен кто для вольности непреоборимо, в таких людях прискорбная мысль о своей низкости поглощает все понятие о достоинстве естества человеческого, о благородстве души, о доверенности к самому себе, о вере к правоте и истине. Наконец, вскружают они голову и добросердечнейшему вельможе, ползая пред ним непрестанно, как пред тираном, и обращая к нему толь жалобные взоры, как отчаянный грешник к богу или согрешающий монах к своему настоятелю.
От той же точно слишком низкой мысли о самих себе становятся люди рабами своих страстей и своему предопределению вероломными. Больше упования на собственные свои силы показало б им, что можно быть добродетельну и что от усыпанного розами одра роскоши отойти можно с честию. Аскифы [1] не имели бы нужды отрезывать светильню, которою любовь зажигается.
Вероломен своему предопределению становится человек, когда не имеет твердого души основания, изощряющего на всякое страдание. Всякий ум увядает, если в отдалении от света, лишенный всех его приятностей, не обыкнет человек сносить все, что тонким ощущениям досаждает, что нежное чувство оскорбляет и чувствительную душу пронзает. Он перестает напрягать свои дарования, когда видит ежедневно окружающих себя таких людей, кои не знают, что разум и вкус его изощрять можно в тысящи вещах, неизвестных им даже и по имени, но кои, однако ж, сердечно ненавидят то действие, которое разум и вкус ею имеет над его поведением. Он стремится к минутной отраде и ослабевает всю душу свою, чтоб в их сообществе быть терпимым. Он ничьего мнения не оспоривает, сколько бы сумасбродно оно ни было. Он всякому предрассуждению и заблуждению попускает, предприяв, как Тристам Шанди весьма разумно своему ослу сказал, ни с кем из сей семьи не ссориться.
1
Аскифы были монахи первых веков, кои из набоженства делали себя скопцами.