[2] Надобно сказать, что дам чужестранных здесь очень немного, а мужчин, особливо же молодых, пропасть. Их две вещи в Париж привлекают: спектакли да девки. Отними сии две приманки, то целые две трети чужестранцев тотчас уедут из Парижа. Спектакли здесь такие, каких совершеннее быть не может. Трагедия после Лекеня, Клеронши, Дюменильши, конечно, упала; но комедия в наилучшем цвете. Опера есть великолепнейшее зрелище и целом свете. Итальянский спектакль очень забавен. Сверх того, есть много других спектаклей. Все каждый день полнешеньки. Два примечания скажу тебе о здешних спектаклях, и поверь, что скажу сущую правду. Кто не видал комедии в Париже, тот не имеет прямого понятия, что есть комедия. Кто же видел здесь комедию, тот нигде в спектакль не поедет охотно, потому что после парижского смотреть другого не захочет. Не говорю я, чтоб у нас или в других местах не было актеров, достойных быть в здешней труппе: но нет нигде такого ensemble, [1] каков здесь, когда в пьесе играют все лучшие актеры. Два дня в неделе играют дубли. Тогда действительно ж парижский спектакль гроша не стоит. Теперь поговорю о другой приманке, а именно: о девках. Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол — словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах. Богатство их неисчислимо; а потому благородные дамы взяли другой образ нарядов, то есть ни на одной благородной не увидишь бриллиантика. Дорогие камни стали вывескою непотребства. На страстной неделе последние три дня было здесь точно то, что в Москве мая первое. Весь город ездит в рощу и не выходит из карет. Тут-то видел я здешнее великолепие. Наилучшие экипажи, ливреи, лошади — все это принадлежало девкам! В прекрасной карете сидит красавица вся в бриллиантах. Кто ж она? Девка. Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки. Сколько от них целых фамилий вовсе разоренных! Сколько благородных жен несчастных! Сколько молодых людей погибших! Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гомору. С одной стороны видишь нечестие, возносящее главу свою, а с другой — вдов и сирот, стоящих подле окон домов великолепных, откуда из седьмого этажа (ибо добрые люди живут на чердаках) кидают сим нищим куски хлеба, как собакам. В первых же этажах обитают люди богатые с окаменелыми сердцами, следственно им до того дела нет. Надобно приметить, что нищим здесь запрещено просить милостыню, а как скоро кто попадется, то отводят его в больницы, Инвалиды и Бисетр. Сии места стоят особенного описания; я предоставляю это для другого письма, а наперед скажу только то, что воображение человеческое никак представить себе не может варварства и бесчеловечия, с каким трактуются несчастные люди. Не могу выйти из удивления, как нация просвещенная и, по справедливости сказать, человеколюбивейшая может терпеть, чтоб такие лютости совершались среди столичного города. Знать, что всякое сострадание исчезло в их сердцах. Сказывают, что на страстной неделе говорил в Версалии проповедь пред королем славный здешний проповедник l'abbe Maury [1] и на чистые денежки описал королю весь ужас, в котором живут несчастные в Бисетре и Инвалидах. Король во время проповеди топал ногами и отзывался, что он ничего этого не знал, а проповеднику сказал, что он ласкается не заслужить впредь такой проповеди, которая растерзала его сердце. Дай бог, чтоб он скорее облегчил страдание несчастных! Уверяют, что сей проповедник будет за сию проповедь епископом. Страстная и святая недели были проведены в службе божией. Я сам слышал сего славного проповедника. Красноречия много, но не понравилась мне его декламация, которую нашел я слишком театральною. В прошлый понедельник отворены были все театры. Мы с женою предпочли видеть «Альзиру» и приехали в театр очень кстати. За нашею каретою ехал Волтер, сопровождаемый множеством народа. Вышед из кареты, жена моя остановилась со мною на крылечке посмотреть на славного человека. Мы увидели его почти на руках несомого двумя лакеями. Оглянувшись на жену мою, приметил он, что мы нарочно для него остановились, и для того имел аттенцию, [2] к ней подойдя, сказать с видом удовольствия и почтения: «Madame! Je suis bien votre serviteur tres humble».[3] При сих словах сделал он такой жест, который показывал, будто он сам дивится своей славе. Сидел он в ложе madame Lebert; но публика не прежде его усмотрела, как между четвертым и пятым актом. Лишь только приметила она, что Волтер в ложе, то зачала аплодировать и кричать, потеряв всю благопристойность: «Vive Voltaire!» Сей крик, от которого никто друг друга разуметь не мог, продолжался близ трех четвертей часа. Madame Vestris, которая должна была начинать пятый акт, четыре раза принималась, но тщетно! Волтер вставал, жестами благодарил партер за его восхищение и просил, чтоб позволил он кончить трагедию. Крик на минуту утихал, Волтер садился на свое место, актриса начинала, и крик поднимался опять с большим стремлением. Наконец все думали, что пьесе век не кончиться. Господь ведает, как этот крик перервался, а Вестрис предуспела заставить себя слушать. Трагедия играна была отменно хорошо. Замора играл Larive, заступивший место Лекеня. Сам Волтер несколько раз кричал ему: bravo! Альвара играл Бризар, а Гусмана Монвель. Оба имеют истинные таланты. После трагедии некто заслуженный офицер и канцлер Лескюр возгорел жаром стихотворства и, вошед в ложу к Волтеру, подал ему сочиненные им в тот же момент стихи:
вернуться
Мадам, я ваш покорнейший слуга (франц.).