Гай. Не так. Не то.
Максим. Скажешь — не влюблена? Я письмо написал, обратно отдала.
Гай. Не дурачься! Здесь что-то поважнее, чем Белковский, а вы не умеете подняться выше мышиной возни. (Подумал.) Конечно, и корысть…
Максим. Гриша, умоляю, поднимайся, поднимайся выше меня! Разве я тебя один за этим сюда ждал? А ты на меня кричишь.
Гай. Вечный ты комсомолец. Скажи вот что… Как ведет себя жена?
Максим. Я с ней — гуд-бай. Не разговариваю.
Гай. Я у тебя спрашиваю — как она себя ведет?
Максим. В какой плоскости?
Гай. Ну как, по-твоему, о чем я спрашиваю?
Максим. Подумаешь, экзамен! Она, директор, ваш непримиримый и принципиальный противник… а по-моему — предатель.
Гай. Вот куда повернуло! Картина проясняется… Я вот что, Максимка… я, видишь ли… Я, видишь ли, сюда попал оттого, что у меня дом взаперти. Позвонил отсюда — не отвечают. Разве еще попробовать? (Взял трубку.)
Максим. Можешь не звонить. Ее дома нет.
Гай. Где же она в такое для нее время?..
Максим. Она сегодня поехала с бригадой по топливу. Дрова…
Гай. Дрова? Не понимаю. Ты разве ничего не видел?
Максим. Видел. Сегодня не видел. Она на грузовике поехала…
Гай (подумал о жене, ребенке, которого он ждал). Максимка…
Максим. Я…
Гай. Помолчи-ка ты, брат! Ты не уходи, а… Я, брат, пойду в кабинет, что ли, а… На грузовике — и ничего? Если поехала на грузовике, значит, ничего… Надо, брат, подумать… а только ты не уходи… (Уходит.)
Максим. Что это Григория так качнуло? Крепился, крепился — и качнуло.
Эпизод третий
Кабинет дирекции. Утро. Гай и Ксения Ионовна.
Гай (продолжает). Да-да… Как только Белковский приедет, просите его ко мне. Одеколону у нас тут какого-нибудь нет, Ксения Ионовна?
Ксения Ионовна. У меня есть, но душистый. Ничего?
Гай. Все равно. Мне надо фасад протереть.
Ксения Ионовна. А платочек у вас есть?
Гай. Есть! (Вынул платок, посмотрел.) Ну дайте и платок.
Ксения Ионовна. Сейчас, Григорий Григорьевич. (Уходит.)
Гай (шумно). Фу, чертова работа! (Напевает.)
Постой! С какого года я в партии? Примкнул в девятьсот пятнадцатом, вступил в девятьсот семнадцатом.
Входит Ксения Ионовна, поставила на стол одеколон, подала платок и зеркальце.
Правильно. (Взял зеркало.) По роже подумаешь — пил неделю… Теперь несите ваш платок стирать.
Ксения Ионовна. Где же будет сидеть Белковский? Он уже вчера ваш несгораемый шкаф открыл. В бумагах рылся… Я его боюсь! Как человек, он ярко выраженный злодей, ломброзовский тип[52]. Как хотите… Ногти кусает. Нехорошо!
Гай. Да, это более или менее опасно.
Ксения Ионовна. Я не знаю, Григорий Григорьевич, почему вы принимаете меня за дурочку. Только я веду управление делами и вижу, как все ваши распоряжения ставятся вверх ногами. Помните пятьдесят импортных станков? Их нет. Помните крановые устройства? Их нет. А воду до сих пор по наружным трубам подают. А, да что, лишь бы наоборот! Лишь бы не так, как вы говорили!.. Я ведь все заседания веду… а вы смеетесь.
Гай. Нет станков? Как же их нет?.. Этого, Ксения Ионовна, не может быть. Клянитесь — не поверю.
Ксения Ионовна. Подождите — поверите. Я все помню, что вы говорили. Я теперь здесь не останусь ни одного часа! (Слезы.) Из меня сделали бессловесную куклу. Мне не позволяют даже дать фактическую справку на заседании. Я хотела предъявить ваши письма из Америки о станках, но меня Белковский вежливо выгнал с заседания. Может быть, я беспартийная советская барышня, но я сюда мобилизована как лучшая ударница, и для них не бессловесный холуй.
Гай утирает лицо перед зеркалом. Ксения Ионовна плачет. Входит Элла Пеппер, она в валенках и треухе.
Пеппер (возбужденно). Неверно, неверно, невер… Ах, товарищ Гай! Уже на работе? Что это за сцена на работе? Слезы, зеркальце, одеколон… Ты, может быть, будешь пудриться, Григорий, так я выйду.
52
Ломброзовский тип — согласно учению итальянского психиатра и криминалиста Чезаре Ломброзо (1835–1909), тип «преступного человека» от рождения.