Тася. Ох, догадываюсь.
Костромин. Дело в том, Тасенька, что Костромин — это вымышленная, по подложному паспорту, фамилия, а я урожденный Пчелин, и Наталья Николаевна — моя мать.
Тася. Гриша, бедный…
Костромин. Пчелина уже второй год ищут по городам и весям… И скрываем мы наши отношения с матерью главным образом потому, чтоб не провалить ее, а это непременно случится, если я попадусь в руки жандармам.
Тася. Гриша, значит, и она — политическая?
Костромин. Как сказать… Есть много людей в России, подобных ей, которые свято помогают делу грядущего социализма. Здесь рядом Южный Урал, Златоуст, Миасс[84], Миньярские заводы[85], а местоположение неприметное. Через больницу святого Пантелеймона русский центр нашей партии связывается со всем югом Урала. Ну, а лечился я здесь не от затемнения в легких, а от сквозной раны в предплечье, которую получил в Москве во время перестрелки с полицией.
Тася. Боже, боже… Так скрывать!
Костромин. Не шумите, Тася, это уже конспиративный разговор. Теперь я здоров, врач разрешает мне вернуться в ряды бойцов, благо и время приспело. Вот видите, в каких облаках я живу.
Тася. Как верно я чувствовала, что вы необыкновенный… нет, вы герой, конечно.
Костромин. Герой не герой, не в этом суть. Мне моя роль очень нравится, вот что главное. Во мне нет ничего байронического, кроме разве что жгучих усов, которые мне нужны для конспирации. Я даже могу подметки ставить на сапоги, но встаю по утрам со стихами… (Увлекаясь.)
Или, вспомните:
Тася, вдумайтесь, какие это великие слова. Юноша Лермонтов постиг, что только в бурях есть покой. В этой гениальной формуле заложена огромная революционная мысль.
Тася. Сами вы — очень юный. Только какой необыкновенный юноша! Он отрекается от своего имени, не может назвать мать своей матерью, он ранен и ни слова не скажет об этом близкому человеку, он весь живет этими кипучими бурями… Милый мой, на великое горе мне забросили вас эти бури на наше тихое Ландышево. Я, несчастная, еще вечером надеялась удержать вас, а теперь, когда вы такое рассказали мне, где же вас удержать! Умру я одна в Ландышеве, не вернетесь вы к нам никогда!
Костромин. Тася, выслушайте самое серьезное мое признание… если хотите, — это клятва. Когда мы победим, а мы взялись за оружие, чтобы победить…
Тася. Гриша, вы опять делаетесь безумным. Нельзя победить.
Костромин. Можно.
Тася. Нет, нельзя.
Костромин. Пусть нет, черт возьми, но я преклоняюсь только перед безумной отвагой. Только безумно смелое восстание пролетариата может свергнуть царизм в России. Вы никогда ничего не слыхали о таком молодом, несравненном революционере, который известен среди социал-демократических рабочих под именем Ленина. Он тоже, кстати сказать, был студентом, у него голова Сократа и перо гиганта революционной стратегии. Ленин за безумно смелое восстание, я — тоже. Мне по душе открытая борьба на площадях, светлая и грозная, как пламя, вырвавшееся из-под земли.
Тася. Ах, Гриша, разве вы не читали о безумно смелом восстании на Сенатской площади?[86]
Костромин. С декабристами не было рабочего класса.
Тася (вдруг, с рыданиями). На что мне декабристы и рабочий класс, когда я с ним навеки, быть может, прощаюсь! Я голосить хочу, как баба… Гриша, что мне делать? Белоснежный мой, святой мой юноша, парус мой, что мне делать? Останься… (До шепота). Еще день… один день на весь век, на всю жизнь… умоляю тебя.
Костромин. Не могу. Нельзя.
85
86