Лукерья. Барышня, можно у вас одну штуку узнать?
Тася. Что? Штуку? Какую штуку?
Лукерья. Как теперь к господину Акафистову относиться?
Тася (машинально). Никак.
Лукерья. А ваш папаша сказал: Акафистов теперь в силе.
Тася. Разве? Может быть… не знаю.
Лукерья. А какая в нем может быть сила?
Тася. Да, да…
Лукерья. Вот именно. Только что постановкой туловища удался. Герой. А душой… копеечный характер.
Тася. Не знаю, не знаю… и никак не интересует.
Входит Юля.
Юля. К заутрене пошел и не выстоял до конца. Все шепчутся там: «забастовка», «забастовка». Тася, ты красный флаг на паровозе видела? Небольшой — жалко.
Лукерья. Ну а ты, Юлек, бастовать не собираешься?
Юля. Мне бастовать брат не велел. Да что мне брат… Я и сам теперь могу за себя решить. (Тасе). Тебе слово есть. Хочу поделиться. Хозяйка, ты не слушай, не твое это дело.
Лукерья. Святой ты мой… дитятко. Какие у тебя тайны?
Юля. А вот и не слушай… Уйди.
Лукерья. И то… Пусть-ка повар на базар сбегает. (Уходит.)
Юля. Пока этой дуры нет, послушай, что скажу. Я тоже в революции участвовать буду. Только ты одна не считаешь меня юродивым, верно? С тобой и можно поговорить.
Тася. Верно, верно… только мне сейчас не до тебя, Юлька.
Юля. Ну, вот ты какая… С кем же мне тогда поделиться?
Тася. Хорошо, говори.
Юля. Все меня юродивым считают, а я бомбу сделал.
Тася. Какая же это бомба?
Юля. Я знал, что не поверишь. Но вот когда она взорвется, — все вы поверите.
Тася. Да я верю тебе… А зачем ты ее сделал?
Юля. Какой ты глупый вопрос задаешь.
Тася. Да как же тебе это на ум пришло, бомбу?
Юля. У меня брат родной — социалист-революционер. У них на книжках написано: «В борьбе обретешь ты право свое». Я много ихних книжек прочел. Если бы я в Уфе стрелял в губернатора, то у меня он жив не ушел бы.
Тася. Ты мне потом покажешь свою бомбу?
Юля. Не веришь… ах ты… как девчонка! Вот когда она взорвется, — вы все поверите.
Тася. Юля, верю… клянусь. Покажи.
Юля. Ничего не покажу… ничего нету… я выдумал.
Входит Акафистов.
Акафистов (невидящие глаза). «Отречемся от старого мира… Отряхнем его прах…»[92]. Началось.
Юля (в восторге, поет).
Братец, что петь не хочешь?.. Пой, пой.
Акафистов (точно не слышит). Петербург, Москва, это я еще понимаю. Но какая может быть у нас революция! (Смеется.) Кошмар!
На платформе перед поездом. Светает. Входят Костромин, Бородин, Калязин.
Костромин (озабоченно продолжает). Затянули отъезд, уральцы, не оправдывайтесь. Последняя телеграмма из города мною получена вчера. Смысл ее таков, что восстание продержится еще не более двух дней. Сегодня с утра мы должны были действовать вместе с восставшими.
Бородин. Товарищ Костромин, да разве мы оправдываемся, разве о том сейчас речь? Как теперь добраться до города, вот вопрос. Один перегон скорому поезду, ста верст нет. Как быть?
Калязин. Переговорим с машинистом, пусть цепляет для нашей братии пару товарных вагонов, и мы — в дамках.
Бородин. Как же, Вася, ты с ним об этом договоришься?
Калязин. Пролетарий же он или тварь продажная?
Бородин. Ты на чувство уповаешь, а надо уповать на логику.
Калязин. А я и на силу уповаю. Захватить паровоз и ахнуть.
Бородин. Ты знаешь, в чьих руках станция в городе? Тебя так ахнут, что от нас с тобой одно мокрое место останется.
Калязин. Тогда ждите, пока забастовка кончится. Иваново-Вознесенск летом бастовал семьдесят два дня[93].
Костромин. Нет, ждать не будем. Парижская коммуна расстреляла бы нас за подобное промедление… Мне кажется, что назревает всероссийское восстание… Мы уедем. Я за любое смелое решение, лишь бы уехали дружинники. Нам не стоит привлекать к себе внимания. Разойдемся. Я присмотрюсь к паровозной бригаде.
93