Кумакин. Плевать мне на всю буржуазную культуру, на всех ваших тицианов!
Ипполит. Даже на Тициана?!
Кумакин. Я гениальнее его. Тициан ваш — богомаз.
Ипполит. Может быть, ты гениален, Лавруха, но ты безнадежно туп.
Кумакин. Займи на пиво.
Ипполит. Ладно. Знаешь что, папаша? Напиши-ка нашего Валерика. Назови картину «Юность». Дай что-то радующее! Жаль только, что он на Сережку Есенина немного смахивает.
Кумакин. Сережка похож на кочан гнилой капусты.
Ипполит. Да ну?
Клава. Сумасшедший — и все. И как я с ним живу — не знаю.
Ипполит. Странно. Почему на кочан капусты?
Кумакин. Я его так вижу.
Ипполит. Чудак… смешно.
Клава. Вам смешно, а у меня денег осталось на три дня.
Ипполит. Пойдите, Клава, на работу. У меня можно прилично зарабатывать.
Клава. Какая же я тогда жена художника?
Кумакин. Ступай за пивом.
Клава. Какие-никакие, а все-таки мы — сливки общества. Скажешь в театре, что твой муж Кумакин, люди глаза таращат. А вы — завод. Очень нужно! (Уходит.)
Ипполит. Кумакин!
Кумакин. А?
Ипполит. Начни жить сызнова… с азбуки.
Кумакин. Кто? Я?! Русский Пикассо?! Гений нового мира?!
Ипполит. Черт с тобой! Тогда живи один. (Уходит.)
Кумакин. Мерзкая жизнь, пошлая. За меня в Америке миллионы давали бы, а тут на пиво занимаешь. Мещанство… толпа.
Затемнение
В огромной, загроможденной богатой старой обстановкой комнате Насти утром того же дня. Гвоздилин на пороге. Настя рассматривает отца.
Гвоздилин. Что же ты молчишь, Анастасия? Я не прошу тебя, чтобы ты кидалась мне на шею с воплями радости. Отнюдь. Но ты хоть руку отцу протяни.
Настя (мило и ласково). Здравствуй, папочка.
Гвоздилин. Постарел?.. Общипался?..
Настя (по-прежнему). Нет, ничего… мужчина как мужчина. Где же твои чемоданы?
Гвоздилин. С коркой из Ялты до Москвы… с коркой хлеба, говорю, в кармане ехал твой отец. А жил там хуже турецкого святого.
Настя. Странно.
Гвоздилин. А у тебя, дитя мое, можно даже сказать, полный будуар… альков… изящно. А что тебе странно?
Настя. То странно, папочка, что ты миллионы наши увез, а сюда с коркой хлеба приехал? Ограбили?
Гвоздилин (подумавши). Попал я в пути, когда мы бежали на юг, попал под реквизицию. Латыши настигли нас и все, что было на руках, беспощадно реквизировали. А кто тебе сказал, что я увез какие-то миллионы?
Настя. Кто?.. Дворник. Он ведь твой верный пес.
Гвоздилин. Из всех слуг моих один Абдула верным остался.
Настя. Сейчас кофе сварим. Пирожки мне девчонка приносит… те же, что были в Москве пять лет тому назад… Филипповские[42]. Пойди умойся, отряхни прах с ног. Ты находишься в родном гнезде.
Гвоздилин. Эх, «родное»… Рыдать хочется. (Уходит.)
Настя. Принесли тебя черти, папочка! Где же я его помещу? Пока тепло, пускай на чердаке живет. Прежде там студенты ютились и даже довольны были.
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Алло… (Сердится.) Чего тебе? Сейчас ко мне нельзя, у меня чужие… Ни в коем случае не приходи. Категорически запрещаю. (Положила трубку.)
Входит Гвоздилин.
Отряхнул прах, папочка?
Гвоздилин. Теснота какая… А помнишь, Настя…
Настя. Ты, дорогой мой, знай нижеследующее: я ничего не забыла, но и помнить ничего не хочу.
Гвоздилин. Тоже умно.
Настя. А жить ты будешь наверху.
Гвоздилин. Но выше, кажется, некуда.
Настя. Чердак, папочка. Не удивляйся, его у нас студенты снимали и радовались.
Гвоздилин. И я буду бога славить. Теперь скажи, Настя, чем пропитание добываешь? Прости за прямоту. Кофей, пирожки, духи «Коти»…[43]
42