Гвоздилин. Смотрела — говори. Что же ты высмотрела?
Настя. По-моему, ты оттуда клад доставал. Но достал ли, понять не могу. Ночь была дождливая, во дворе черно. Как ты на чердак прошмыгнул, я не уловила.
Гвоздилин. Вон кубышки стоят — посмотри.
Настя (у кубышек). Настоящие кубышки, как в деревне. Папочка, но здесь чисто-пусто.
Гвоздилин. Вот и я говорю, пусто… а то клад.
Настя. Папочка, ты мне не ври. Я тебя отсюда живым не выпущу, если ты не выложишь на бочку законную часть моего капитала.
Гвоздилин. А ты, Настя, не сон?
Настя. Нет, отец. И довольно лирики. Я тебя здесь, как клопа, придавлю, и никто не узнает. Давай лучше по делу говорить.
Гвоздилин. Выделю твою часть. Выделю из-за одного уважения к твоему характеру. Не при мне деньги. Скрыты в другом месте.
Настя. Позволь, ты успел все ценности в деньги перевести?
Гвоздилин. Заложил верным людям. Не бойся, не прогадаем.
Настя. Хоть бы мамашины брильянтовые подвески оставил мне. Я их когда-то надевала. Удивительно шли ко мне.
Гвоздилин. Эти подвески при мне. Для тебя и оставил. Дурочка… (Достает.) На, любуйся. Спасибо скажи.
Настя. Громадная ценность. Ты прелесть, папочка.
Гвоздилин. А ты что сказала? Отца, как клопа… Отрекись, перекрестись.
Настя (крестится). Прости, господи, прости, господи, прости, господи!
Затемнение
Большая зала в квартире Сестрорецких. Валерик у пианино.
Валерик. «Как хороши, как свежи были розы…»[45]. (Застонал, слезы.) Крушение всех надежд… крушение мечты… всей жизни. (Утерся.) А как они меня поймают? Я возьму и запрусь. Дело было с глазу на глаз. А тот, кто давал, скрылся. И вообще, по-моему, у меня началась пустая мания преследования. Никто меня ловить и не думает… Если бесследно пройдет, то уж никогда в жизни!
Входит Дятлов.
Дятлов (Валерику). Болен?
Валерик. В отпуске.
Дятлов. Позови сестру… а сам, пожалуй, из дому не уходи.
Валерик. Товарищ Дятлов, у меня отпуск по болезни, и я могу уйти куда хочу.
Дятлов. Какая же это болезнь?
Валерик. Нервная.
Дятлов. От ресторанной жизни, что ли?
Валерик. А вот и сама Ирина. А я пошел.
Входит Ирина.
Дятлов. Ты все-таки дома посиди, раз я говорю.
Валерик. Что сие значит, товарищ Дятлов?
Дятлов. А то и значит, чтоб не уходил.
Валерик. Но разве я тут не могу присутствовать?
Дятлов. Можешь. Но я хотел бы поговорить с Ириной Александровной наедине.
Валерик. Скажите, что вы от меня скрываете?
Дятлов. Скажу. Наберись терпения.
Валерик уходит.
Ирина. Что-то вы, Федор, у нас бывать перестали. И с Валериком сейчас говорили, как чужие.
Дятлов. А вот с вами хочу поговорить, как со своей. Я надолго не задержу. Валерий натворил безобразий.
Ирина. Валерик?.. Как можно! Он ни на что дурное не способен.
Дятлов. Я знаю ваше мнение о нем и потому решил, так сказать, просветить вас. Святой вы человек, Ирина Александровна, и ничто черное прилипнуть к вам не может. Но действительность… она одних облагораживает, других уродует. Это ведь бывает потому, что в море жизни человек может найти всякую водицу, и мутную и кристальную. Ипполит тоже человек необыкновенный. Оба вы, брат и сестра, родные мне люди… Вас я боготворю. Братски люблю… чисто… как у Чехова в рассказах рисуется. Привязан к вам, как ветвь к родному дереву.
Ирина. Чудак вы, Федор, ну для чего так литературно? И Чехов, и дерево… С Ипполитом вы разговариваете обыкновенно, а со мной искусственно. Любите? Хорошо. Вот и скажите — люблю.
Дятлов. Люблю.
Ирина. И я вас люблю очень. Так что же Валерик?
Дятлов (очнувшись, не понимая). Валерик?..
Ирина. Ну да, Валерик. Вы же сказали, что он чего-то натворил.
Дятлов. Язык не поворачивается, стыдно в вашем присутствии выговорить. Взятку взял. Выдал ордер спекулянту на получение государственного вагона. Спекулянта ищи-свищи, а Валерий попался.
45