Но ее муж сразу узнал негра, не по лицу, он едва взглянул на него, а по сюртуку: поношенному пыльному одеянию из тонкого сукна; в поисках его — не человека, а сюртука, и не всего сюртука, а глубоких фалд, не уступающих вместимостью чемоданам, — окружная полиция и полиция пяти прилегающих штатов перекрыла дороги и обыскивала фермерские повозки, грузовики, товарные поезда и легковые машины с неграми, полицейские по двое и по трое обходили с дробовиками и пистолетами в руках бильярдные, погребальные конторы, кухни и спальни арендаторов-негров вот уже шестьдесят пять часов. И городок тоже узнал его; едва надзиратель и примкнутый к нему наручниками пленник покинули тюрьму, за ними потянулся длинный хвост мужчин, парней и мальчишек, словно хвост воздушного змея; идя по улице, ведущей к площади, надзиратель мог бы сказать, что он его возглавляет, идя по площади к зданию суда, он делал вид, что возглавляет, шел все быстрее и быстрее, почти волоча своего пленника за второй конец соединяющей их цепи, потом в конце концов не выдержал и даже было побежал, потом остановился, отчаянно выхватил из кобуры пистолет, словно мальчишка, в безнадежном и яростном самоотречении повернувшись, снова смелый, безукоризненный и безупречный, чтобы швырнуть свой игрушечный пистолет прямо в морду нападающему слону; жертва не страха, а гордости, и крикнул тонким, отчаянным, похожим на мальчишечий голосом:
— Остановитесь! Перед вами служитель закона!
И если бы они бросились на него, он, без сомнения, стоял бы на месте, держа в руке пистолет с невзведенным курком, и без борьбы принял бы смерть под их ногами в последний высший миг исполнения своего долга — маленький, кроткий, неприметный человек, каких можно видеть десятками тысяч на улицах маленьких и не столь уж маленьких американских городков, и не только в просторной центральной долине Миссисипи, но и на западе и востоке водораздела и на высоких горных плато; он получил свою работу и должность из неисчерпаемых резервуаров семейственности, откуда в течение ста с лишним лет со дня основания республики почти столько же миллионов ее детей получали не только насущный хлеб, но и кое-что на субботу и рождество, так как семейственность была ровесницей республики и одним из первых ее учреждений, — в данном случае от нынешнего шерифа, на чьей дальней родственнице, к своему беспредельному удивлению, не прошедшему даже за десять лет, ему как-то удалось жениться, — человек столь тихий, кроткий и неприметный, что никто не обратил внимания на манеру, с которой он и принимал и скреплял подписью присягу при вступлении в должность; всего лишь чей-то безымянный и неизвестный родственник по крови или даже по браку, обещавший быть таким честным, смелым и верным, как можно или должно было ожидать за плату, которую он будет получать в течение ближайших четырех лет на должности, которой лишится в тот же день, когда шериф уступит свой пост другому; он повернулся, чтобы встретить свой единственный высокий миг, подобно тому, как самец мухи-однодневки оправдывает весь день своей жизни единым вечерним актом размножения, а потом расстается с нею. Но толпа не бросилась на него; она просто шла, и лишь потому, что он находился между ней и зданием суда, при виде пистолета замерла на миг, потом чей-то голос произнес: «Отнимите у него эту штуку, пока он никого не поранил»; и чья-то рука, не злобно и даже не грубо, вырвала у него пистолет, толпа двинулась снова, и тот же голос не столько нетерпеливо, сколько недовольно произнес, на сей раз обратясь к нему по имени:
— Иди, Айри. Не стой на солнце.
Надзиратель повернулся, и перед ним встала другая проблема: то ли навсегда покориться человеку, то ли навсегда отделить себя от рода человеческого — освободить себя или пленника от связующей их стальной цепи и удрать. Или не удирать, не пускаться наутек; кто станет даже в последний миг разрушать внезапно сложившийся героический образ? Тут нужно было не возиться с металлическим неодушевленным ключом, а молниеносно ударить мечом или ятаганом по предательскому запястью и бежать, воздев брызжущий алым обрубок, словно древко несклоненного знамени или не знающего поражений копья даже не в заклинании, а в отречении от человека и его порочности.
Но решать было уже поздно; чтобы не оказаться растоптанным, он в окружении толпы, плечом к плечу с пленником, вернее, чуть позади него двигался через площадь к зданию суда, чья-то крепкая рука ухватила его повыше локтя и твердо подталкивала вперед (приняв свою должность, он мечтал по ночам, что так поведет преступника, если тот окажется настолько хлипким или кротким, что позволит ему это), по коридору, по лестнице к кабинету судьи, где новоорлеанский адвокат вздрогнул сперва от возмущения, потом от удивления; затем тот же самый спокойный, лишь недовольный голос произнес: «Здесь тесно. Пошли в зал заседаний». Его (адвоката) тоже захлестнула толпа (все трое — он, надзиратель и пленник, — несомые, словно курятники наводнением, наполняли тесную комнату каким-то шелестом, словно призраки Коука, Литтлтона, Блекстоуна[18], Наполеона и Юлия Цезаря, вскочили и отпрянули в едином слитном шорохе, едином испуганном и суматошном крике); и увлекла через противоположную дверь в зал заседаний, где адвокат не только внезапно вырвался из толпы, но и сумел (очень ловко для своей комплекции: он был не только высоким, но и полным, в роскошном темном костюме из тонкого сукна, в безупречном пикейном жилете и черном галстуке с жемчужиной, похожей на яйцо небесной колибри) вырвать надзирателя с пленником, не мешкая, распахнул коленом дверцу в низком барьере, окружающем судейскую скамью, место для дачи свидетельских показаний, ложу присяжных и столы адвокатов, втолкнул обоих туда, последовал за ними и захлопнул дверцу, а толпа тем временем заполняла зал.