— Дела надо обделывать без шума.
— Et le résultat?[36]
— Теперь я твой адвокат, — сказал я.
Полетта очень удивилась. А я повернулся к Альфонсу. У бармена была заячья губа. Он перемывал рюмки за стойкой. Я потребовал виски. Альфонс выставил нам три смеси «сикс-ти-найн». Я залпом выпил свою, сказал бармену: «Господа заплатят» — и покинул заведение. Не успев отойти от «Монако» шагов на десять, я услышал, как позади остановилась машина. И мог издали наблюдать, как начальник вместе с тремя детективами из комиссии по расследованию убийств вошел в бар. Я юркнул за угол и свернул в первую попавшуюся забегаловку. Мне и дальше повезло (должно же хоть когда-нибудь): когда час спустя я вернулся к себе, Штубер и двое патрульных успели покинуть дом на Шпигельгассе. Все было тихо, «Святые из Ютли», должно быть, тоже удалились. Оба зонтика я нашел за дверью в подвале и хотел уже спуститься, чтобы хорошенько их запрятать, но тут меня осенила другая идея. Я поднялся наверх. Перед обителью секты все было тихо, и дверь не закрыта, в противном случае я открыл бы ее собственным ключом, благо он, как это часто бывает в старых домах, подходил ко всем дверям.
Я вошел в переднюю. Сюда еле-еле пробивался свет с лестничной площадки. Возле дверей стояла подставка, и в ней уже было несколько зонтов. Я сунул два своих мокрых зонтика к остальным, плотно прикрыл дверь и поднялся к себе. Войдя, зажег свет. Окно было распахнуто. В кресле сидел начальник полиции.
— Здесь много курили, — сказал он, бросая взгляд на полную окурков пепельницу. — Пришлось открыть окно.
— Ко мне заходили Лакки и Маркиз.
— Маркиз?
— Да, один тип из Невшателя.
— Настоящее имя?..
— А мне ни к чему.
— Генри Цуппей, — сказал начальник. — Ну, и когда же это они у вас были?
— С семи до девяти.
— А дождь уже шел, когда они заявились? — спросил начальник.
— Они забежали как раз перед дождем, — отвечал я, — чтоб не промокнуть. А почему вы спрашиваете?
Начальник еще раз бросил взгляд на пепельницу.
— Штубер из полиции нравов видел вас, Лакки и Маркиза, когда вы в девять часов покидали свою лавочку. Куда вы потом направились?
— Я?
— Вы.
— В Хёк. Я там выпил два виски, а Лакки и Маркиз потом перешли в «Монако».
— Это я знаю, — сказал начальник. — Я их там арестовал. Но теперь мне придется их отпустить. У них есть алиби. Они у вас курили. Два часа подряд.
Он снова перевел взгляд на пепельницу:
— Я вынужден поверить вам на слово, Шпет. Человек, озабоченный судьбами справедливости, не станет устраивать алиби двум убийцам. Это было бы слишком абсурдно.
— А кого они убили? — спросил я.
— Дафну, — ответил начальник. — Девушку, которая выдавала себя за Монику Штайерман.
Я сел за стол.
— Я знаю, вы в курсе, — продолжал начальник, — вы побывали у настоящей Моники Штайерман, которая отреклась от ложной, ну, Дафне и пришлось идти на панель. Не согласовав предварительно этот вопрос ни с Лакки, ни с Цуппеем. А теперь ее нашли мертвой в «мерседесе», на стоянке у Хиршенплац. Примерно в половине девятого. Она подъехала в семь, но из машины выходить не стала. Гроза была жуткая. Ну, у Лакки и Цуппея теперь есть алиби, а плащи не промокли. Придется мне их выпустить. — Он промолчал. — На редкость красивая девушка, — сказал он потом. — Вы с ней спали?
Я не ответил.
— Впрочем, это и не важно, — сказал начальник и, раскурив неизменную свою «Байанос», закашлялся.
— Вы слишком много курите.
— Я знаю, Шпет. Мы все слишком много курим. — Он снова покосился на пепельницу. — Впрочем, я вижу, вы проявляете известное участие. Ладно, я тоже проявлю к вам известное участие: такого темного человека, как вы, мне еще в жизни встречать не доводилось. Неужели у вас нет ни одного друга?
— Не люблю заводить врагов, — отвечал я. — Вы меня допросить хотите, что ли?
— Нет-нет, всего лишь проявляю любопытство, — уклончиво отвечал начальник. — Ведь вам еще нет и тридцати?
— Я просто не отлынивал от занятий, я не мог себе это позволить.
— Вы были самым молодым из наших адвокатов, — продолжал начальник. — А теперь вы вообще не адвокат.
— Да, комиссия выполнила свой долг, — подтвердил я.
— Ах, если бы я мог разгадать, что вы за человек такой, мне было бы тогда легче вас понять. Но разгадать вас я не могу. Когда я первый раз пришел к вам, на меня произвела впечатление ваша борьба за справедливость, и я сам себе показался жалким, но теперь ничто в вас не производит на меня впечатления. В алиби я, так и быть, вам еще поверю, но в то, что вас тревожат судьбы справедливости, больше не поверю. — Он встал. — Мне вас жалко, Шпет. Я вижу, что вас впутали в нелепую историю, и, если вы сами при этом становитесь нелепым, помочь тут ничем нельзя. Думаю, именно поэтому вы уже не дорожите собой. От Колера есть какие-нибудь вести?