— У тебя семья? — спросил Васильев после долгого молчания. — Жена? Дети?
— Я вдовец. Был женат на немке. У меня взрослый сын Рудольф. Он работает в Мюнхене. После смерти жены я девять лет живу под Римом. Здесь спокойнее, и меньше русских.
— Что я могу? Чем я могу тебе помочь? — выговорил Васильев с тем же ощущением дохнувшего бездонного провала. — Чем?
— Я хочу обратиться в советское посольство в Риме, — сказал Илья холодно. — Я прошу тебя лишь об одном: при встрече с послом рассказать, что знаешь обо мне. Больше ничего. За меня поручиться абсолютно ты не можешь. — Он стукнул зажигалкой о стол, провел черту по скатерти. — Что было когда-то между нами, то прошло… быльем поросло! Жаль, но нич-чего не поделаешь!..
Он начертил зажигалкой на скатерти вторую границу, и эти две проведенные рядом черты вроде бы отсекли, окончательно отрезали их друг от друга, — и Васильев сказал внешне спокойно:
— Вероятно, я увижу посла перед отъездом. Только вот что я хотел спросить…
Он не договорил, потому что Илья, быстро выпрямляясь, вставал из-за стола с напряжением, застегивая пуговицу на пиджаке, и Васильев сейчас же увидел сквозь широкую арку двери Марию, которая шла по безлюдному ресторану на террасу в почтительном сопровождении метрдотеля, изображающего наклоном головы приятную покорность. А Илья, подтянутый, выпрямленный, стоял, не отпуская с матово-смуглого сухощавого лица ласкового внимания, стоял до тех пор, пока Мария, слегка улыбаясь, не подошла к столу, и только тогда он подчеркнуто предупредительно отодвинул свободный стул, пригласил ее сесть; она кивнула обоим, села со словами:
— Доброе утро, я вижу, вы еще не завтракали?
— Я не знаю ваших привычек: что вы едите на завтрак? Мне достаточно овсяной каши, двух яиц и стакана молока. Диета по-английски, — сказал Илья и в первый раз засмеялся отрывистым, жестяным и незнакомым смехом. — Но было время, когда я начинал утро не с молока. Поэтому не считаю лишним спросить: не угодно ли, Мария, хорошего вина? Ты как, Владимир?
— Очень сомневаюсь.
— Начинать день с вина — безумие, по-моему. Я присоединяюсь к английской диете, — ответила Мария, доставая накрашенными ногтями сигарету из пачки, пламя зажигалки, поднесенной Ильей, промелькнуло по ее темно-серым глазам тревожной вопросительной искоркой и растаяло в потоке солнечного света. Она, аккуратно причесанная, тронула волосы на затылке, лицо ее казалось молодо, свежо, ни тени вчерашней усталости, и Васильев подумал, что утренняя ванна, некое колдовство известного ей лицевого массажа, который она делала втайне, удивительно молодили ее по утрам. — Вчера был туман, а какое прелестное сегодня утро, — сказала она, глядя на канал, где, равномерно постукивая мотором, разворачивалась от причала снежной белизны моторная лодка и ветровое стекло сияло на солнце брызжущим веером. — Так что — решили по-английски?
— Мне стакан горячего молока, — сказал Васильев, ему не хотелось есть. — И достаточно.
— Отлично. Херр обер! — Илья сделал неуловимое движение к метрдотелю, и это был жест человека, привыкшего к ресторанам, а метрдотель, тщательно поправлявший занавеску на слепящем окне, шагах в пяти от столика, мгновенно подошел, весь излучая удовольствие хорошим настроением гостей и прекрасным утром, положил перед каждым меню, большие, золоченые, как дарственные папки почтенному юбиляру.
Не проявив ни малейшего интереса к меню, Илья вскользь сказал метрдотелю несколько слов по немецки, и тот, щелкнув каблуками, таинственно-намекающим тоном проговорил: «Jawohl, ein Moment»[12] — и деловито удалился на коротких упругих ножках бывшего военного человека.
— Он, конечно, принял тебя за немца, — сказала Мария и, полистав ради любопытства меню, прочитала вслух по-французски названия блюд. — Ого, прелестно, утренние мясные блюда обрадовали бы Ламме Гудзака! — Она закрыла золоченую папку и взяла сигарету, прислоненную к краю пепельницы. — Илья, ответь мне на один вопрос, — проговорила она со вздохом, — кому в этом западном мире удобнее жить, — американцу, немцу, итальянцу или, наконец, русскому? Ты это замечал?
Илья сказал жестко:
— Никому! Надежды и уверенность в себе давно умерли, как и боги. Семидесятые годы — критические, восьмидесятые будут роковыми. Поэтому — либо, либо…