Слуга принес хворост, который он разложил двумя кучками перед Зикали. Затем он зажег их головешкой, принесенной из-за хижины, и подал Зикали мешок из кошачьей шкурки.
— Удались, — сказал Зикали слуге, — и не возвращайся, пока я тебя не позову. Если же, однако, я умру, то похорони меня в известном тебе месте и дай этому белому человеку пропуск для беспрепятственного выхода из моего края.
Слуга поклонился и молча вышел.
После его ухода карлик вытащил из мешка связку перекрученных корешков, а также несколько агатовых камешков и выбрал из них два, один белый, другой — черный.
— В этот камень, — сказал он, подняв белый агат к свету, — войдет твой дух, Макумазан. А в этот, — и он поднял черный агат, — войдет твой дух, сын Мативаана.
Я с недоверием посмотрел на старого колдуна.
— Ты, конечно, считаешь меня старым обманщиком, но смотри, что будет дальше. Твой дух поднимается из тела и душит твою глотку, как это сделал бы этот маленький камушек, если бы ты его проглотил.
Я старался протестовать, но не мог произнести ни слова. Вероятно, я поддался внушению и действительно почувствовал, будто камень застрял в моей глотке. Это нервы, подумал я, результат переутомления. И так как я не мог произнести ни слова, то сидел неподвижно, с недоверчивой усмешкой на устах.
— Теперь, — продолжал карлик, — может быть, вам покажется, что я умру, но вы не трогайте меня, иначе вы сами можете умереть.
В то время, как он говорил, он бросил по большой щепотке корешков, о которых я упоминал, в оба костра, и немедленно из них взметнулись высокие языки пламени — какие-то зловещие языки, которые сменились столбами густого белого дыма с таким сильным едким запахом, какого мне никогда не приходилось встречать. Казалось, этот запах пропитал меня насквозь, а проклятый камень в горле сделался величиной с яблоко.
Затем Зикали бросил белый агат в правый костер, против которого я сидел, и проговорил:
— Войди, Макумазан, и смотри.
А черный агат он бросил в левый костер и сказал:
— Войди, сын Мативаана, и смотри.
Так морочил нас старый знахарь, а мы невольно поддались его внушению. Я чувствовал какую-то странную пустоту, будто я был не я. Все ощущения, несомненно, были вызваны сильным запахом горящих корней. Однако, вероятно, я сохранил способность видеть и наблюдать, потому что я ясно видел, как Зикали сунул свою голову сперва в дым моего костра, а затем в костер Садуко, потом он откинулся назад, выпуская дым облаками изо рта и ноздрей. Затем я увидел, как он упал на бок и остался лежать неподвижно с распростертыми руками.
В таком положении Зикали пролежал очень долго, и я начал думать, не умер ли он на самом деле. Но в этот вечер я не мог сосредоточить своих мыслей на Зикали или на чем-нибудь определенном. Я просто машинально отмечал все эти факты, как делает это человек, не имеющий к ним никакого отношения. Они меня нисколько не интересовали, потому что во мне было какое-то полное ко всему безразличие и у меня было ощущение, что я не здесь, а где-нибудь в другом месте.
И все происходило как во сне. Солнце село, не оставив после себя даже отблеска. Единственный свет исходил от тлеющих костров, и его было как раз достаточно, чтобы освещать фигуру Зикали, лежащую на боку и напоминавшую своей неуклюжей формой мертвого детеныша гиппопотама. Вся эта история начинала мне страшно надоедать, ощущение пустоты становилось невыносимым.
Наконец карлик зашевелился. Он присел, зевнул, чихнул, встряхнулся и стал шарить голой рукой в горячих угольках моего костра. Вскоре он нашел белый камень, который был раскален докрасна (по крайней мере, таким он казался при свете костра), и, внимательно осмотрев, сунул его себе в рот. Затем он выискал в другом костре черный камень и поступил с ним таким же образом. Потом у меня в памяти осталось, что костры, совершенно уже догоревшие, снова ярко вспыхнули. Я предполагаю, что он незаметно подложил в них топлива. И Зикали опять заговорил.
— Подойдите сюда, Макумазан и сын Мативаана, — сказал он, — и слушайте, что я вам скажу.
Мы подошли к кострам, которые горели необычайно ярко. Затем он выплюнул изо рта на руку белый камень, и я заметил, что камень был покрыт линиями и пятнышками, как птичьи яйца.
— Ты не можешь растолковать эти знаки? — спросил он, держа передо мною камень, и, когда я покачал головой, он продолжал: — А я могу прочесть их так, как вы, белые, читаете ваши книги. Вся твоя прошедшая жизнь написана здесь, Макумазан, но нет необходимости рассказывать тебе ее, так как ты ее сам знаешь. Но здесь также написано и твое будущее, странное будущее. — И он с интересом стал осматривать камень. — Да, да, удивительная жизнь и славная смерть предстоят тебе. Но об этом ты меня не спрашивал, и поэтому я и не скажу ничего, да ты и не поверил бы мне. Ты меня спрашивал только о предстоящей охоте, и я говорю тебе: если ты благоразумен, то не ходи на охоту с Умбези — ты будешь на волоске от смерти, хотя все кончится благополучно.
Затем он выплюнул черный камень и посмотрел на него таким же образом.
— Твое предприятие будет успешно, сын Мативаана, — сказал он. — Вместе с Макумазаном ты достанешь много скота ценою многих человеческих жизней. В остальном — но ведь ты меня об этом не спрашивал…
Мы сидели совершенно молча, пока карлик не прервал молчания громким жутким смехом.
— Это колдовство, конечно, — сказал он. — Ничего особенного, не правда ли? Почему ты не попросил меня предсказать тебе всю твою будущую жизнь, белый человек? Это тебе было бы интересно, но ты, конечно, ничему этому не веришь! Садуко, ступай спать! А ты, Макумазан, посиди со мной еще в моей хижине, и мы поговорим о других делах.
И он повел меня вовнутрь хижины, хорошо освещенной горящим посредине очагом, и предложил мне туземного пива, которое я выпил с удовольствием, так как горло мое пересохло.
— Скажи, кто ты? — спросил я прямо, когда уселся на низкий табурет и, прислонившись спиной к стене хижины, зажег свою трубку.
Он поднял свою большую голову с кучи шкур, на которой лежал, и посмотрел на меня.
— Меня зовут Зикали, что значит «оружие». Ты это знаешь, не правда ли? — ответил он. — Мой отец умер так давно, что его имя не имеет никакого значения. Я карлик, очень уродливый, с некоторым образованием, как мы, черные, его понимаем, и очень старый. Хотел бы ты еще что-нибудь знать?
— Да, Зикали. Сколько тебе лет?
— Ты знаешь, Макумазан, что мы, кафры, не умеем как следует считать. Сколько мне лет? Когда я был молод, я пришел в эту страну с Большой реки, которую вы, кажется, называете Замбези, с Ндвандве, который в те дни жил на севере. Теперь это уже все забыли, потому что много времени протекло с тех пор, но если бы я умел писать, то описал бы историю этого похода и те великие битвы, в которых мы сражались с народом, жившим до нас в этой стране. Впоследствии стал другом отца зулусов, того, кого до сих пор зовут Инкоси Ункулу (могучий предводитель). Может быть, ты слышал о нем? Я соорудил специально для него табурет, на котором ты сейчас сидишь, он им пользовался до своей смерти, а потом табурет перешел опять ко мне.
— Инкоси Ункулу? — воскликнул я недоверчиво. — Как же так? Говорят, он жил несколько сот лет тому назад.
— Неужели, Макумазан? Но ведь я тебе уже сказал, что мы, черные, не умеем так хорошо считать, как вы. Правда, мне кажется, что это было только вчера. Как бы то ни было, после его смерти зулусы стали плохо обращаться с нами и с теми племенами, которые пришли с нами с севера. И я поссорился с зулусами и в особенности с Чакой, с тем, кого называли Ухланайя (Безумцем). Видишь, Макумазан, ему нравилось высмеивать меня за то, что я не был похож на остальных людей. Он дал мне прозвище, которое значило «Тот, кому не следовало родиться». Я не хочу выговаривать этого имени, это тайна, которая никогда не сойдет с моих уст[13]. Но временами он обращался к моей мудрости, и я отплатил ему за его насмешки, я давал ему плохие советы, и он следовал им. Таким образом, я был причиной его гибели, хотя никто никогда не догадался о моем участии в этом деле. Но когда он умер от руки своих братьев Дингаана, Мхланганы и Мбопы[14] и тело его было выброшено из крааля, как это делают с преступниками, я пошел ночью, сел у его трупа и громко засмеялся. — Зикали залился своим жутким ужасным смехом. — Три раза я принимался смеяться: один раз за моих жен, которых он отнял у меня; второй раз за моих детей, которых он убил; и третий раз — за насмешливое прозвище, которое он мне дал. Затем я сделался индуной[15] Дингаана, которого я ненавидел еще больше, чем Чаку, потому что он был такой же, как Чака, но без его величия. И ты знаешь конец Дингаана, потому что ты сам принимал участие в этой войне, и конец Мхланганы, его брата и соучастника в убийстве, которого я посоветовал Дингаану убить. Теперь правит зулусами Мпанда, последний из сыновей моего врага Сензангаконы. Мпанда глупец, но я щажу его, потому что он пытался спасти жизнь моего ребенка, которого убил Чака. Но у Мпанды есть сыновья, такие же, как Чака, и я орудую против них, как орудовал против тех, кто были до них.