Последователи Дарвина развили эту теорию в чисто механическое миросозерцание. Они возвестили как несомненную истину, что все в мире совершается действием физических и химических сил, которые с помощью приспособления и наследственности и под влиянием борьбы за существование постепенно ведут организмы к большему и большему совершенствованию. С своей стороны социологи не преминули воспользоваться этим воззрением для своих целей. Ланге провозгласил борьбу за существование основным законом истории, Шеффле старался на этом начале построить целую теорию исторического развития.
Все это учение, по общему признанию, имеет только значение гипотезы. Фактических доказательств тут нет и не может быть. Действительного превращения одной породы животных в другую никто никогда не видал, для того чтобы подобное превращение совершилось, как признают сами последователи этой теории, нужны тысячи и даже сотни тысяч лет. Все, следовательно, ограничивается логическим построением, а потому эта система может держаться лишь настолько, насколько она соответствует строгим требованиям логики. Но именно этого соответствия мы в ней не видим.
Прежде всего нельзя не заметить, что весь процесс развития представляется здесь произведением случайности. Ланге с торжеством заявляет, что новейшей науке удалось доказать то, что предчувствовали некоторые из древних философов, именно, что целесообразное устроение вещей может быть делом случая. В силу борьбы за существование только целесообразное способно сохраняться и воспроизводиться. Если представить себе природу слепо творящею, то все же через бесконечно великие промежутки времени целесообразное, несмотря на свою редкость, получит перевес. Эта идея, говорит Ланге, разом полагает конец всем выводам, которые делаются из целесообразности творения; чтобы опровергнуть их, достаточно простого замечания, что если бы это творение не было целесообразно, то его бы вовсе не было[362]. Однако тут же, в следующей фразе Ланге прибавляет: "...мы ежедневно еще видим нецелесообразное рядом с целесообразным и рядом с здоровым больное и неспособное к жизни, а что в этом отношении могло существовать прежде в еще больших размерах и что не могло сохраниться, того мы не знаем". Оказывается, следовательно, что нецелесообразное может существовать даже рядом с целесообразным, почему же оно не может существовать одно? Ничто не мешает нам представить себе мир в виде полнейшего хаоса. Пускай нецелесообразное непрочно, оно заменится другим таковым же. Целесообразного из этого все-таки не выйдет, ибо целесообразное предполагает цель и силу, ведущую к цели. Люди, не привыкшие к точному мышлению, воображают, что, нагромоздивши миллионы на миллионы веков, дело решается само собою. Но это значит вместо мысли пробавляться воображением. Если устранена причина, ведущая к цели, то никакое течение времени ее не заменит. Для того чтобы целесообразное строение, хотя бы в малейших размерах, могло проявиться в организме, надобно, чтобы последнему присуща была сила, производящая это целесообразное строение. Зародыш глаза может явиться только там, где есть стремление к созданию глаза. Еще яснее это обнаруживается на произведениях человека, к которым эта теория равно приложима, ибо если случай может сделать то же самое, что делает целесообразно действующая сила, то это одинаково относится к произведениям природы и к произведениям человека. По понятиям Ланге выходит, что, например, сочинения Шекспира могли бы через несколько миллионов лет появиться совсем отпечатанными, хотя бы никогда не существовали ни Шекспир, ни изобретатель книгопечатания, ни изобретатель бумаги, ни фабрикант, ни типографщики. Неизвестно откуда происшедшие буквы по воле случая сами когда-нибудь расположатся в требуемом порядке на неизвестно откуда явившихся листах. И это создание случая имело бы более шансов на продолжительное существование, нежели другие, ему подобные, ибо случайно появившиеся на свет люди, столь же случайно научившиеся английскому языку, бережно сохраняли бы эту книгу, тогда как бессмысленные сочетания букв оставлялись бы без внимания. Подобные выводы, логически вытекающие из принятых начал, обличают их несостоятельность. Если нет производящей причины, то никогда не будет и следствия, сколько бы веков ни повторялась игра случая.
Столь же противоречит требованиям мысли и прибежище к бесконечно-малым. Если известный результат представляется невозможным по существу дела, то нельзя вопрос разрешить тем, что это делается понемножку. А именно к такой аргументации прибегает Дарвин. Он прямо говорит, что предположение, будто глаз со всеми его изумительными приспособлениями сложился в силу естественного подбора, может показаться в высшей степени нелепым, но стоит предположить постепенность, и все объясняется очень легко[363]. На этом доводе держится вся его система. А между тем это чистый софизм. Этим способом можно доказать, например, что человек в состоянии поднимать горы. Стоит только приучать его понемножку, прибавляя песчинку к песчинке: при изменчивости организма и наследственной передаче приобретенных привычек, через несколько тысяч поколений он будет уже нести Монблан. В действительности постепенность - не что иное, как известный способ действия; результат же получается только тогда, когда есть причина, способная его произвести. Поэтому при объяснении явления надобно прежде всего исследовать свойства причины, постепенность же сама по себе ровно ничего не объясняет.
Точно так же и борьба за существование - не что иное, как известный способ действия, который сам по себе не способен служить объяснением явлений. Причина может произвести данный результат путем борьбы или без борьбы, сущность дела состоит в причине, а не в борьбе, которая сама по себе ничего не производит. Дарвин уверяет, что именно вследствие всеобщей борьбы за существование сохраняются лишь наиболее приспособленные к ней организмы. Но в таком случае должны бы были исчезнуть все низшие формы, а между тем они существуют рядом с высшими. Если они сохраняются, то значит, между ними и высшими борьбы нет, и тогда борьба не может быть признана всеобщим законом. Против этого нельзя возразить, как делает Дарвин, что существующие низшие формы и высшие так разошлись, что они могут жить рядом, не оспаривая друг у друга условий существования, тогда как промежуточные формы, приходя в ближайшее столкновение с высшими, скорее исчезают. В силу борьбы за существование прежде, нежели исчезли промежуточные формы, они должны были уничтожить низшие; если последние не уничтожились, то это опять означает, что борьбы не было и что тем и другим было достаточно просторно. Когда же затем вновь нарождающиеся высшие формы начинают теснить промежуточные, то последние в свою очередь должны теснить низшие, которые все-таки, по этому предположению, уничтожатся прежде, нежели непосредственно над ними стоящие и имеющие над ними превосходство в строении.
Борьба за существование не объясняет и превращения органов, которые, для того чтобы перейти из одного полезного состояния в другое, должны пройти через промежуточное бесполезное состояние, где носитель их будет находиться в худшем положении, нежели прежде. Так например, предполагают, что крыло птицы развилось из лапы пресмыкающегося. Очевидно, что для подобного превращения нужны сотни тысяч лет, в течение которых превращающийся орган не будет ни лапою, ни крылом, следовательно, не будет служить ни к чему. В борьбе за существование обладатель его, имея более несовершенные орудия, нежели другие, непременно погибнет, а потому крыло никогда не разовьется. Польза крыла может оказаться только в конце развития, а потому и здесь необходимо предположить целесообразно действующую силу, которая достигает своей цели не с помощью борьбы за существование, а напротив, несмотря на борьбу за существование. Последняя может служить только препятствием, ибо она ставит животное, находящееся в переходном состоянии, в невыгодные условия.
Даже первоначальное развитие органов при таком взгляде становится невозможным. Дарвинисты в доказательство своей теории ссылаются на зачаточные органы, которые, будучи бесполезными, объясняются лишь тем, что они суть унаследованные остатки прежде полезных органов. Но каковыми эти органы являются в конце, таковыми же они должны были быть и в начале, ибо все, по этой теории, развивается путем незаметных переходов от меньшего к большему. Если же они в самом начале, пока они находятся в зачаточном состоянии, бесполезны, а всякое развитие зависит от приносимой органом пользы, то почему же они развились? Возьмем, например, крылья насекомых. У многих жуков они находятся в зачаточном состоянии и не служат ни к чему. Это объясняется тем, что они недоразвились. Но, по гипотезе дарвинистов, они и в самом начале были таковыми; полезными они могли сделаться лишь тогда, когда они достигли достаточных размеров, чтобы служить летанию, то есть через сотни тысяч лет. Как же они могли развиваться? В борьбе за существование они никакой выгоды не приносили.