Между тем традиции ”легкой поэзии” продолжают жить в творчестве крупнейших поэтов-сенсуалистов конца XVIII в. — Э. Парни, Н. Леонара, А. Бертена, Ж.-П.-К. Флориана, А. Беркена, Ж. Делиля, Лебрена (автора бесчисленного количества эпиграмм и стихотворений на случай), но наряду с этими традициями в творчестве многих из них возникают и явственные признаки предромантического «томления». Наиболее подходящими для выражения нового мирочувствия оказались два наименее иератических жанра — элегия и идиллия, зачастую сливавшиеся друг с другом.
В элегиях Парни (1778, 1782), Бертена (1780), элегических пасторалях Леонара (1775, 1782) акцентируются мотивы несчастной любви, разочарования, ностальгии по далеким экзотическим странам (все трое были уроженцами тропических островов — французских колоний). Парни и Бертен так выстраивают свои элегии, что они образуют романный сюжет, создающий впечатление серьезности и глубины переживаний. В элегическом жанре выступает и Лебрен, используя весь наличный комплекс элегических мотивов, как восходящих к античности, так и расцветших в поэзии второй половины века. Шенье даже обращался к нему как к единственному во Франции подлинному элегику (”Элегию, Лебрен, мы воскрешаем вновь!” — ”О, Каллимаха дух, и ты, Филета тень...”, 1782}.
Во второй половине века большой успех имели в Европе идиллии швейцарского поэта С. Гесснера (французский перевод — 1762), чувствительные, уводящие в утопический мир простых и цельных человеческих взаимоотношений. Под влиянием Гесснера Леонар (”Нравственные идиллии”, 1766) и Беркен (”Идиллии”, 1774) создают меланхолические произведения, призванные воплотить мечту о ”золотом веке”.
”Возврат к античности” в конце XVIII в. тоже был формой приобщения к идеальному прошлому, формой выражения предромантической тяги к иному миру. В античности подчеркивались ее непохожесть на современность, естественность, первозданность, простота[695], своеобразие ”чужой” культуры, которая нуждается в постижении и усвоении (в 1772—1776 гг. Р.-Ф. Брунк публикует собрание древнегреческих эпиграмм и идиллий, ставшее настольной книгой Шенье, в 1785 г. выходит новое издание ”Театра греков”, в 1788 г. — роман аббата Бартелеми ”Путешествие юного Анахарсиса в Грецию в середине IV века до нашей эры”).
Древние служили неизменным образцом и для Шенье. Причем к античной культуре он относился как к ”своей”, тем более что считал себя потомком и наследником античных поэтов. Что бы он ни писал, в стихах или в прозе, он всегда широко черпал в ”своем” наследстве, порой впадая в отчаяние от того, что не может достичь красоты древней поэзии. Он мечтал ”в хоры Греции (...) вплести напевов звук во Франции рожденных” (”О, Каллимаха дух...”). В то же время он разделял представление об античности как об одной из самобытных культур, тесно связанных с временем ее развития, и считал, в согласии с просветительской верой в прогресс, что произведения античных авторов могут быть превзойдены. На формирование его взглядов повлиял также разгоревшийся во Франции на рубеже XVII—XVIII вв. так называемый ”спор о древних и новых”, в ходе которого была предпринята попытка уяснить сущность античной и современной литературы, определить их достоинства и недостатки. Включаясь в ”спор о древних и новых” в поэме ”Замысел”, в которой Шенье предлагает свой вариант поэтики, он отчасти становится на позиции ”новых” (утверждавших высокие достижения и в конечном итоге превосходство новой литературы над древней) и пытается дать синтез противоположных взглядов. В знаменитой фразе из его поэмы — ”Мысль нашу облечем античными стихами” — выражена уверенность в единстве культуры, в возможности принять эстафету древних. Такое ощущение равенства и свободы (и вместе с тем сознание дистанции) позволяло, при всей оглядке назад, иногда оборачивавшейся неудачами, холодной искусственностью, по-особому озвучивать традиционные образы.
При опоре на канонические поэтики (от Горация до Буало) своеобразие поэмы ”Замысел” состоит в ее предромантических импульсах, пронизывающих ряд восходящих к Платону образов. Так, поэзия предстает как особый, волшебный мир и, подобно светоносному янтарю, запечатлевает летучие мгновения бытия. Звучащие в поэме назидательные призывы сделать научные открытия широкодоступными постоянно прерываются ”бегством... к живой воде поэзии”[696], восторженными гимнами поэтическому воображению, фантазиям и мечтаниям. О поэзии говорится:
695
См., например:
T. l.P. 417—420.