“Возьми! Тебе наш дар, наверно, будет нужен!” —
Сказали пастухи и что с собой на ужин
Забрали в козий мех, чья шерсть черна, тонка,
Все разом ссыпали в колени старика:
Пшеничный чистый хлеб, созревшие оливы,
50 В плетенке свежий сыр, миндаль, инжир и сливы.
И псу-поводырю, что, вымокший, прилег
К коленям старика, оставили кусок.
Он, сброшен с палубы, за быстрой плыл ладьею
И к берегу прибит был тою же волною.
“Винить свою судьбу не вечно нужно нам.
Я благодарность шлю Юпитера сынам.
Отец и мать должны всегда гордиться вами.
Позвольте ж старику ощупать вас перстами.
Они — мои глаза. В вас столько есть души,
60 По вашим голосам сужу — вы хороши,
В вас столько доброты с изяществом врожденным.
Могу сравнить ваш стан я с пальмою Латоны,[167]
Которую в былом я некогда видал.
К святому Делосу однажды я пристал,
И там пред алтарем, у храма Аполлона
Она, дитя небес, стояла вознесенной.
Вы, как она, свежи, щедры и высоки —
И вашу доброту запомнят бедняки.
Ведь старшему из вас едва тринадцать било.
70 Когда еще вас мать на свет производила,
Я был почти старик. Садись сюда со мной
Ты, самый старший. Я откроюсь пред тобой.
Будь добрым к старику!”
“О старец благородный,
Как ты сюда попал? Ведь вал морской свободно
Шумит со всех сторон у нас в родном краю”.
“Купцами из Симэ[168] был принят я в ладью —
Карийских берегов[169] бежал я, чтоб увидеть
Страну, где уж никто не мог меня обидеть.
Искал я лучших дней и добрых я богов —
80 Надежду человек всегда питать готов.
Но я не мог платить и кормчим столь бесчестно
На берег высажен в стране, мне неизвестной”.
“О старец благостный! Ужель ты им не пел?
Ты б песней мог смягчить свой горестный удел”.
“Нет, дети! Соловей, чье пенье так прекрасно,
Задобрить коршуна старался бы напрасно.
Скупцам и богачам, исполненным вражды,
Таланта не понять; они ему чужды.
Вот с этим посохом скользящею тропою
90 Один, в молчаньи брел я тихо вдоль прибоя
И слушал издали блеянье чьих-то стад,
Что колокольчиком пастушеским звенят.
Потом я лиру взял, и эти струны сами
Душе откликнулись под слабыми перстами.
Хотелось умолить мне благостных богов,
И Зевса прежде всех, чтоб не был так суров.
Но в это время лай услышал я ужасный.
От страха вздрогнул я. Погиб бы я, несчастный,
Когда бы, дети, вы на помощь не пришли
100 И палкой от собак скитальца не спасли!”
“Отец наш, правда ли, все хуже стало в мире?
Ведь некогда певец,[170] играющий на лире,
Безжалостных волков и даже тигров злых,
Растроганных игрой, у ног видал своих”.
“О варвары! Сидел я на корме смиренно.
— Слепой бродяга, пой! — мне крикнули надменно, —
И если разум мой не слеп, как слеп ты сам,
Ты позабавишь нас[171] и угодишь богам! —
Сдержал я в сердце гнев, на смех веселья злого
110 Сомкнул свои уста и не сказал ни слова.
Не стал я петь для них и бога усмирил,
Что там, в груди моей, столь оскорбленным был.
Симэ, сыны твои презрели Мнемозину[172]
И Музу, дочь ее! Я с гневом их покину,
Пускай о жизни их и смерти мир молчит,
И даже имя их глухая ночь таит!”
“Пойдем же в город к нам! Совсем он недалеко,
Жрецов бессмертных муз там ценят все высоко,
И место на пиру тебе припасено.
120 Там яства лучшие и доброе вино
У храма, где висит божественная лира,
Заставят позабыть тебя всю злобу мира.
А если по пути, рапсод, споешь ты нам
Те гимны стройные, что так милы богам
И так чаруют нас, мы скажем восхищенно,
Что ты от самого их слышал Аполлона”.
“Своими я детьми хотел назвать бы вас!
Да, я готов идти. Но где же мы сейчас?”
“На острове Сикос,[173] где счастлив житель каждый”.
130 Благословен Сикос, гостеприимный дважды!
Когда-то приставал я к этим берегам,
И вашим уж давно известен я отцам.
Я был подобен им. Открыты были взоры
И солнцу, и весне, и лепесткам Авроры.
Я молод был, силен. На воинских полях,
В боях, в ристалищах в первейших был рядах.
Аргос я видел, Крит, в Коринфе был свободном,[174]
В Египте я блуждал над Нилом плодородным,
Но море и земля, печаль и тяжесть дней
140 Согнули тело мне, столь полное скорбей.
Остался голос мне. Наивная цикада
Не так ли на кусте поет и песне рада?[175]
Начнем с богов! О Зевс, ты солнце высоты,
Что видит, знает все, — и ты, о море, ты,
И реки, и земля, и божества отмщенья,
Привет вам! Слушайте, богини песнопенья,
О музы, вы — мудры, и на земле у нас
Не знают ничего, что бы не шло от вас”.
вернуться
Могу сравнить ваш стан я с пальмою Латоны... — Преследуемая Герой Лето (Латона) родила Аполлона и Артемиду на острове Делос, в родовых муках обнимая ствол пальмы.
вернуться
Купцами из Симэ... — По предположению Л. Бека де Фукьера, речь идет о маленьком острове, расположенном вблизи юго-восточного побережья Малой Азии (см.: Poésies. Р. 10).
вернуться
...Карийских берегов бежал я... — Кария — область на юго-востоке Малой Азии.
вернуться
Ведь некогда певец... — По преданию, фракийский певец Орфей пением и игрой на кифаре зачаровывал животных и растения: “Песнями тигров смирял и сдвигал дубы вековые” (Вергилий. Георгики. Песнь IV, 510. — Пер. С. Шервинского).
вернуться
...Ты позабавишь нас... — В подлиннике — Amuse notre ennui. О. Мандельштам отмечает близость этих слов и строки из стихотворения Пушкина “Поэт и толпа” (1828): “А мы послушаем тебя” (см.: Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 270).
вернуться
Мнемозина считалась матерью девяти Муз, которых родила от Зевса.
вернуться
Сикос — По предположению Бека де Фукьера, Шенье имел в виду остров Сирое (острова под названием Сикос не существует), который Гомер описал в “Одиссее” как благодатное место (Песнь XV, 403 и далее). См.: Poésies. Р. 14.
вернуться
Аргос, Коринф — древнейшие греческие города.
вернуться
Наивная цикада // Не так ли на кусте поет и песне рада? — Ср. Гомер. Илиада. Песнь III, 150—152:
Старцы, уже не могучие в брани, но мужи совета,
Сильные словом, цикадам подобные, кои по рощам,
Сидя на ветвях дерев, разливают голос их звонкий...
(Пер. Н. Гнедича)
Свойственное поэтике Шенье явление: образ, почерпнутый в античной поэзии, преломляется сквозь призму рококо с его склонностью к изображению насекомых, обретает частичный сентименталистский оттенок (“наивная”, в подлиннике — “невинная”) и одновременно служит для предромантической характеристики поэта, который находит последнее прибежище в искусстве и полон высокой беспечности.