Быть может, мне скажут, что рассуждать так, значит преувеличивать последствия, слишком рано бить тревогу, — и это в то время, когда уже во многих местах народ с ожесточением отказывается платить справедливые подати, каковые не могут и не должны быть отменены; в то время, как в армии готов, как зараза, распространиться мятеж; в то время как многие наши города напуганы бесчинствами солдат, достойными самых суровых наказаний; солдат, что, грабя казну своих полков[515], оскорбляют, заключают в тюрьмы, преследуют угрозами своих офицеров; солдат, чью участь государство всяческим образом улучшило; солдат, явившихся на одну из самых внушительных, самых величественных церемоний[516], которые когда-либо видел свободный народ, чтобы принести клятву верности закону, нации, королю? Они вернулись в свои гарнизоны только затем, чтобы по прибытии проявить неповиновение закону[517], нации, королю; и промежуток между клятвой и клятвопреступлением занял у них всего месяц.
Я хотел бы, чтобы люди, многих из коих я знаю лично, достойные уважения, но не прекращающие сохранять полное спокойствие при виде всех этих народных брожений, почти болезненно воспринимающие все усилия и заботы общественных сил по их предотвращению и почти с жалостью взирающие на тех, кого эти явления тревожат, я хотел бы, повторяю, чтобы эти люди ради нашего окончательного успокоения соизволили взять перо и доказать нам, что эти брожения, эти грозы, это затянувшееся волнение не приведут нас туда, куда я говорил, что они не породят духа неповиновения и неподчинения, или же, что этот дух — не самый страшный враг законов и свободы. Я хотел бы также, чтобы они показали нам, во что может превратиться Франция, если большая часть французского народа, устав от собственных безрассудств и от анархии, к которой они приведут, устав от того, что достижение цели, им самим постоянно отделяемой, не наступает, прийдет к мысли, что это и есть свобода, отвратится от самой свободы, а поскольку память о прошлых бедах быстро стирается, то и начнет в конце концов сожалеть о прежнем ярме, которое народ безмятежно влачил. Эти же люди не перестают повторять нам, что тот или иной порядок вещей сохраняется теми средствами, какими он был достигнут. Если этим они хотят сказать, что для сохранения, как и для завоевания свободы, требуются смелость, активность, сплоченность, то нет ничего более несомненного и менее относящегося к обсуждаемому вопросу; но если они подразумевают под этим, что в обоих случаях смелость, активность и сплоченность должны проявляться одинаковым образом, и в одинаковых действиях, то это не верно, верным будет противоположное: ибо когда надо сокрушить и разрушить колосс неправедной власти, то чем пламенней, безудержней, стремительней решимость, тем более обеспечен успех. Но потом, когда место расчищено, когда надо вновь строить на обширных и прочных основаниях, когда, разрушив, надо созидать, тогда решимость должна стать совершенно иной, нежели вначале: она должна стать спокойной, осмотрительной, обдуманной, проявляться в мудрости, упорстве, терпении, и надо остерегаться, чтобы она не была похожа на те бурные потоки, что опустошают и не напояют; из чего следует, что если продолжать использовать одни и те же средства, коими была свершена революция, то они только уничтожат ее результат, воспрепятствовав установлению конституции; из чего следует также, что авторы запальчивых памфлетов, эти яростные демагоги, каковые, будучи врагами, как мы видели, всякого правительства, всякой дисциплины, обрушивались в начале революции на прежние злоупотребления, были тогда правы, были в тот краткий миг едины со всеми порядочными людьми в деле проповедования нам истин, сделавших нас свободными; но эти демагоги не должны требовать от нас доверия как чего-то должного и за наше презрение обвинять нас в неблагодарности ныне, когда, используя те же выражения, те же заявления, направленные теперь против совершенно других вещей, они проповедуют воистину совсем иные взгляды, которые приведут нас совсем к другой цели.
Осмелюсь сказать и больше; осмелюсь сказать, что когда народ закладывает политические основания своего государства, он в особенности должен, если хочет, чтобы они были долговечными, остерегаться даже крайностей честного и великодушного энтузиазма: ибо в первом порыве ничто не кажется ни тягостным, ни трудным; но поскольку доведенная до высшей степени страсть слишком пламенна и деятельна, чтобы вскоре не перегореть, может случиться так, что когда она утихнет и народ успокоится, новые установления и законы, не имеющие иных основ, повиснут, так сказать, слишком высоко в воздухе и, не касаясь, не захватывая больше никого лично, останутся бездейственными и беспредметными и вскоре забудутся; между тем, действительно возвышенными и вечными являются те широкоохватные и мощные установления, кои, имея в качестве основания и средств все человеческие способности, рассмотренные в их простых и привычных связях, и, достигая, охватывая всех людей во всех их действиях, требуют большого энтузиазма только при их учреждении, а затем существуют в силу естественного направления вещей, нуждаясь лишь в умеренном энтузиазме, каковой они сами внушают и питают.
515
516
517