Недавно за оградой одного частного дома сходится общество граждан с намерением провести время в развлечениях, нисколько не нарушающих общественного порядка. Деятельная и беспокойная праздность собирает у ворот этого дома толпу зевак; к ней, как водится, примешивается значительное количество смутьянов, повсюду выискивающих случай навредить. Раздаются крики, угрозы взломать ворота, лишить жизни тех, кто скрывается за ними. Благоразумный человек, посланный своей секцией, вынужден во избежание худших зол сам войти в дом, удовлетворить несправедливые требования безумного сборища, подвергнуть (наверняка ему было стыдно) граждан незаконному допросу, нелепому и постыдному разбирательству. Он составляет список их имен[566], чтобы показать его этому сборищу сумасбродов, которое убеждается таким образом в своем праве его требовать.
И эти недостойные действия обходятся молчанием, и честному человеку, пытающемуся осудить их, затыкают рот, доказывая ему, что собравшиеся были аристократами. Ему стыдно молчать; он хотел бы ответить, что ему об этом ничего не известно; что, возможно, это и так, но как бы то ни было, беспокоить граждан дома по причине их политических убеждений — значит действовать совершенно вопреки законам и здравому смыслу. Что право собраний не принадлежит исключительно патриотам, но всем, кто желает его оплатить[567]. Что мужчины и женщины, пришедшие среди бела дня на домашний концерт, никак не могут быть участниками тайных заговоров; что, впрочем, они у себя дома и что все истошные крики, все опасения антипатриотических сборищ, конечно, не более чем гнусные предлоги для тех утеснений личности и нарушения неприкосновенности жилища, которые перечеркивают все законы и никогда не приводили хотя бы к каким-нибудь серьезным разоблачениям. Он хотел бы сказать все это. Но он молчит, так как боится, что его самого назовут аристократом.
Он хотел бы обрушиться на то отребье писателей и то отребье человеческого рода, что встречает все эти пагубные заблуждения только жестокой радостью и мерзкими насмешками; на этих народных ораторов, этих мнимых друзей народа[568], чье перо омочено в крови и грязи; но, запугивая его, ему говорят, ему лгут, что эти негодяи служат делу свободы; и он молчит, так как боится прослыть аристократом.
И если он находит что-то достойное похвалы в поведении какого-нибудь должностного лица или представителя власти старого режима, в особенности министра, то, постоянно, обуреваемый страхами, он остерегается хвалить их из опасения, что его назовут аристократом: если же, с другой стороны, он замечает, что какой-нибудь представитель народа или другой известный своим патриотизмом гражданин небрежно надзирает за деятельностью должностных лиц или слишком легкомысленно использует наши деньги, или несколько забывает о национальном достоинстве, или склонен к угодничеству и раболепию, столь же неподобающим свободному человеку, как наглость и похвальба, он остерегается что-либо говорить из страха, что его назовут республиканцем.
Этот последний страх, по правде сказать, гораздо менее распространен, чем какой-либо другой. Одно только слово аристократ повергает в оцепенение общественного деятеля и отнимает у него всякую способность действовать. Он отвсей души жаждет деятельности, стремится к ней со всем рвением, готов пожертвовать своим благополучием, всегда намерен идти вперед. Но если в разгар своей деятельности он слышит обращенные к нему эти четыре роковых слога, он теряется, бледнеет, меч закона выпадает у него из рук. Итак, ясно, что Цицерон всегда будет не более чем аристократом, судя по словам Клодия и Катилины[569]: если же и Цицерон боится, то что же говорить о нас?
Ужас, который внушает это страшное слово, ощутим повсюду, в вещах больших и малых. Я бы хотел, чтобы какой-нибудь любитель редкостей сохранил в своей коллекции образец описания примет человека, желающего путешествовать. Его рост, его лицо, цвет волос и особенности физиономии должны быть расписаны с самой тщательной точностью, к тому же необходимы два свидетеля, удостоверяющих его личность. Я знаю, что некоторые совершенно не заботятся о том, чтобы запастись подобными паспортами; но другие считают их необходимыми и боятся отправиться в путь, не приняв этой предосторожности. Между тем, они прекрасно знают, что нет ничего более противоречащего букве и духу закона, чем подобные нелепые помехи. Знают это и те, кто ставит подобные препоны, и те, кто выдает смехотворные документы. Почему же они не протестуют открыто? Их назовут аристократами.
566
567
568